У. Л. Уилмхерст

Масонское посвящение

закричал в отчаянии:

— Помогите же мне, о Сыновья Вдовы! Ибо я такой же сын Вдовы, как и вы сами.

Но не получил ни помощи, ни ответа. Однако чем чаще я так останавливался и чем

больше меня одолевали сомнения, тем явственнее я ощущал бодрящее воздействие

могущественного Слова, которым напутствовал меня мой наставник. Я чувствовал,

что он попрежнему подталкивает меня вперед в моем добровольном поиске, и знал,

что, несмотря на разделяющее нас расстояние, он продолжает наблюдать за мною и

направлять меня, а его скипетр и жезл служат мне напоминанием и защитой.

В глубинах океана есть точка, ниже которой не может опуститься тонущее судно,

так как давление на него сверху и сопротивление толщи воды снизу в этой точке

уравновешивают друг друга. Судно, таким образом, оказывается в подвешенном

состоянии, и две воздействующие на него с противоположных сторон силы

перемалывают его, обращая в груду исковерканного железа. В океанических глубинах

Вселенского Духа тоже есть подобная точка равновесия, где человеческая душа,

стремящаяся убежать от земных привязанностей к духовной свободе, подхватывается

и перемалывается между жерновами, воздействующими на нее сверху и снизу. Эта

точка есть мистическая Гефсимания, что буквально означает «место, где есть пресс

для вина и масла»; в ней душа достигает того экватора, где встречаются две

противоположные друг другу притягивающие силы — души и духа, и душа буквально

разрывается на части во всех своих суставах и сочленениях. Подобно тому, как

пшеница во время обмолота освобождается от соломы и плевел, или масло и вино

извлекаются из раздавленных плодов, дух, заключенный в душе — ее бессмертная

суть — очищается, освобождаясь от своей ныне расколотой оболочки, в которой он

достиг зрелости и совершенства, и переходит к новому, независимому

существованию; оболочка же остается, чтобы погибнуть.

Словом, я достиг именно этой точки — Гефсимании. Моя душа теперь уже совершенно

явственно ощущала надвигающийся разрыв между двумя своими царствами — «одно

мертво, а у другого еще не хватает сил родиться». Снова и снова призывал я на

помощь Сыновей Вдовы, но не получал ответа и наконец решил полностью отдаться во

власть магического Слова, всё еще побуждавшего меня двигаться дальше — вверх по

склону горы.

А за Гефсиманией возвышается Гора Голгофа — Кранион, или Кальвария, голая

возвышенность, каменистая вершина, которой не стоит искать на поверхности земли;

она не известна никому, кроме обнаженного человеческого духа, способного взойти

на нее, чтобы оттуда вознестись высоко над землею и ее магнетизмом и обрести

Божественное рождение в свободной и чистой атмосфере Абсолютного Духа.

Когда я достиг вершины, ноги мои подкосились, и в этот момент, пожалуй, только

одно спасло мою душу от полного разрушения — всё возрастающая благотворная сила,

исходившая, как мне показалось, от передника, обернутого вокруг моих бедер.

Вдруг я почувствовал, что земля уходит из-под ног и я поднимаюсь над вершиною

этой срединной горы.

Ничья рука не прикасалась ко мне, я поднимался вверх сам. Как у человека, сквозь

тело которого проходит сильный электрический поток, конечности мои одеревенели,

стали негнущимися и непослушными. И я понял, что в душу мою, подобно

электрическому току, вошел сам Творящий Дух, заставляя меня выпрямиться и

принять вертикальное положение; мои руки вытянулись горизонтально в стороны, и

всё существо мое затрепетало от напряжения. Так я и застыл высоко в воздухе:

голова моя была устремлена к вершинам, остававшимся недостижимыми, а ноги

направлены к земле, от которой уже полностью оторвались; руки мои распростерлись

во всю ширину своего размаха, словно я повис на невидимом и неосязаемом Древе

Жизни, где сам был и крестом, и жертвою, распятой на нем.

Я провисел в темноте три часа (не обычных, земных часа, ибо то были часы Духа,

для которого, как известно, один день — как тысяча лет), зная, что мой крест —

это тот самый Stauros, на котором от начала мира распята добровольно принесшая

себя в жертву Жизнь Творящая, дабы по ее образу и подобию могли совдаваться миры

и Жизнь Сотворенная могла воспринимать ее совершенный облик.

Всё это время акациевый венец безжалостно язвил моё чело своими острыми

колючками, а я не мог даже пошевелить рукою, чтобы утереть со лба пот и кровь.

Но постепенно отчаяние мое стало сменяться радостью, и даже боль, как мне

показалось, немного утихла, ибо я почувствовал, что колоссальное напряжение,