У. Л. Уилмхерст

Масонское посвящение

описывал (а я ни на йоту не сомневаюсь в том, что еще при жизни он сам был

призван в это священное место и прошел через то же самое посвящение, иначе он ни

за что не смог бы сказать то, что сказал), судя по тексту платоновского «Федра»,

эту сферу, о которой ни один земной певец еще не сложил и никогда не сложит

достойной ее песни и где человек впервые познаёт реальное существование:

лишенное цвета и формы, неосязаемое, воспринимаемое лишь самой возвышенною

областью человеческого разума — его духовным разумом, управляющим движениями

души и единственно способным контактировать с Божественным Разумом, благодаря

чему человек обретает возможность познавать уже не второстепенные свойства и

характеристики вещей, но их первоисходную сущность; думать уже не о том, что

справедливо, значимо, красиво и добродетельно, а что противоположно этому,

непосредственно ощущать Мудрость, Силу, Красоту и Добродетель в их абсолютном,

исходном и реальном бытии.

Здесь же я обнаружил те «идеи», что лежат в основе прообразов и прототипов,

которые я уже встречал раньше — в мастерских Небесных Архитекторов. Здесь я

постиг геометрические и математические принципы, на основе которых создаются сии

прототипы, и убедился в том, что каждая сотворенная вещь заранее исчислена,

взвешена и измерена (о чем уже поведали людям из внешнего мира посвященные

пифагорейской школы). Поистине, исчислены даже волосы на голове у каждого из нас

— не в арифметическом смысле, но в смысле своей структурной целесообразности; и

даже воробей не упадет на землю, если это не будет продиктовано всё тою же

целесообразностью, потому что любой, даже самый незначительный факт непременно

отражается во Вселенском Сознании и производит в нем соответствующие изменения.

Как говорил Платон, на этом уровне «рисует свои чертежи сам Бог», после чего сии

Божественные Идеи подхватываются Геометрами, которые трудятся не покладая рук,

дабы подготовить их к передаче в расположенную еще ниже Ложу Архитекторов, где

их облекают, наконец, в конкретную форму. Я мог бы долго оставаться на этом

уровне, удивляясь его бесчисленным чудесам, но снова вспомнил о своем обещании и

попросил, чтобы мой проводник вел меня дальше.

Но как расскажу я о том, что открылось мне после? Как передать словами то, что

познаётся только в Безмолвии? Я уже прошел через два небесных, новых для меня

уровня бытия: тот, где создаются все формы, и тот, где образуются бесформенные,

самодостаточные принципы и абстракции — эфирные эмбрионы, порождаемые мыслями

Геометров и обретающие объективный образ стараниями Архитекторов. Теперь же мне

предстояло подняться еще выше — на уровень, качественно превосходящий оба

предыдущие, где нет ни облеченного в форму, ни бесформенного, но есть только

первичный Хаос, откуда исходит и то и другое и куда всё в конце концов

возвращается. Сие есть первичный раствор, который невозможно ни представить

себе, ни описать. И хотя дух мой горел желанием двигаться дальше и проникнуть в

этот загадочный и невообразимый мир, все-таки на его пороге, впервые за все

время моего пребывания в этом царстве блаженства и покоя, цвета и звука,

телесной силы и ментальной чистоты, меня одолело сомнение: достаточно ли я

разумен и стоек для того, чтобы войти сюда, хватит ли у меня сил воспринять и

понять истины еще более высокие, нежели те, что я уже воспринял и понял, и не

будет ли с моей стороны глупостью и безрассудством пытаться проникнуть еще

дальше, не обернется ли это для меня падением и гибелью?

— Пусть слабость превратится в силу! — сказал мой проводник, прочитав мои мысли.

— Иди же со мной. Нам предстоит взойти на Гору Господню! — И снова он обнял меня

своею сильною рукою, и я, неся перед собою малую и большую свечи — свой лунный и

солнечный свет, — отправился вместе с ним наверх, к самому высокому этажу

великой Аулы.

Чем выше мы поднимались, тем менее различимой становилась дорога у нас под

ногами: так бывает, когда широкий большак, постепенно сужаясь, превращается в

узенькую тропинку, а затем и вовсе исчезает из виду. Несмотря на то, что я нес в

руках две яркие свечи, вокруг нас как будто начали сгущаться сумерки: с каждым

нашим шагом становилось все темнее, и когда мы добрались, наконец, до ровной

площадки перед входом, я уже почти ничего не видел вокруг, кроме неопределенных

черных силуэтов, едва вырисовывавшихся вблизи.

Хотя мы по-прежнему находились внутри здания, оно словно исчезло, растворилось