У. Л. Уилмхерст

Масонское посвящение

и то, что теперь окружало нас, невозможно было ни определить, ни

описать. Это было некое «место», к которому не подошел бы ни один эпитет и ни

одно название. Здесь не было ни комнат, ни коридоров, подобных тем, что я видел

на предыдущих этажах, и никаких признаков жизни или активности, только

заброшенность и пустота, хотя меня не покидало чувство, что жизнь буквально

обступает нас со всех сторон. Здесь меня трижды обвели вокруг того, что могло бы

называться четырехугольником, если бы было видимым и имело четыре стороны, дабы

я смог лучше уяснить себе принципы этого странного существования.

В этой области человеческого разума царили тишина и одиночество. И даже

величественная музыка, заполнявшая предыдущие уровни, стихла — то ли потому, что

воздух здесь был слишком разреженным, то ли потому, что слух мой был

недостаточно чувствительным, чтобы услышать ее. Временами мне начинало казаться,

что мы находимся под сенью густого леса и что над нами нависли, закрывая свет,

могучие ветви огромных ливанских кедров и других исполинских деревьев.

Наконец я спросил своего спутника, куда мы попали.

— Это дом Сыновей Вдовы, — ответил он. И в тот же миг нас обоих захлестнул столь

сильный поток чувств, что, казалось, даже могучая природа моего проводника

поддалась его влиянию. Он на секунду замедлил шаг и прошептал скорее самому

себе, нежели мне: «Sub umbra alarum Tuarum, Jeheschuah!», — словно проникся

желанием навеки остаться в этом мире непроглядного тумана.

Мысли мои сразу же обратились к учению об утраченной Божественной Мудрости —

Софии, о Невесте, овдовевшей на много веков из-за своих заблудших сыновей,

которые, впрочем, рано или поздно поймут, что следовали путем не разума, но

глупости, и добровольно вернутся к Ней и признают Ее.

Наконец мы прервали свой путь перед двумя смутно угадывавшимися в темноте

колоннами, расположенными так близко друг к другу, что между ними едва мог

протиснуться один человек. Далее, как сказал мне мой проводник, я должен был

идти один, поскольку ему не дано было права сопровождать меня в этом конечном

святилище. Но он пообещал надлежащим образом подготовить меня к этому

ответственному путешествию, а затем — дождаться моего возвращения снаружи.

И мы приступили к великому и торжественному ритуалу приготовления.

Он взял у меня большую, солнечную свечу и укрепил ее на подсвечнике,

установленном у вершины одной из колонн, отмечавших вход в святилище. Затем он

взял у меня малую, лунную свечу и укрепил ее на таком же подсвечнике, стоявшем у

вершины другой колонны. При этом он повторял со всею убежденностью и

искренностью следующие слова: «Пусть солнце никогда не заходит на его вершинах и

луна беспрерывно светит в его долинах, пока не будут побеждены его враги в

великий день его завершения!»

Он снял с меня все одежды, кроме одной — того самого передника, который даровал

мне в нижестоящей Ложе Великий Иерофант, поскольку все прочие мои облачения,

какими бы эфирными они ни были, представляли собою продолжение моей природы, мои

сконденсированные мысли и желания, ставшие теперь зримыми и объективными и

облегавшие мое существо, подобно одежде. И если я действительно хотел, чтобы дух

встретился с Духом, мне надлежало снять их с себя: только отбросив свою плоть, я

мог увидеть Бога. Но мой передник не могла с меня снять ни одна рука, кроме той,

что даровала мне его; поэтому он остался обернутым вокруг чресл моих, дабы быть

мне силою и поддержкой в день моего завершения.

Спутник мой, сорвав с нависающей над нашими головами ветви легкий как перышко

побег акации, скрутил его наподобие ленты и возложил мне на голову, говоря при

этом: «Увенчан ты в чертоге смерти, дабы возложили на тебя потом Венец Жизни,

который не увянет вовек».

Встав напротив меня, он поднял высоко вверх свой тирс, или кадуцей, который все

время нес с собою, и, держа его как распятие перед лицом умирающего, воскликнул:

— Прими сию золотую ветвь, ведь и сам ты — не более чем веточка на вечном Древе

Жизни, и, глядя на нее, подумай о том, что ты тоже связан с сим Древом и можешь

стать его бессмертною ветвью, и тогда листья и плоды твои будут служить

исцелению народов!

Привязанную к кадуцею золотую нить он надел мне на шею, так что сам кадуцей

оказался у меня на груди, подобно нательному кресту.

Затем указательным пальцем он запечатлел меня знаком креста в пяти местах: над

бровью, над гортанью, над сердцем, над ладонями обеих рук и над ступнями обеих