Джек Керуак

Бродяги Драхмы

плитку 'Херши'. Можно даже маленькую. Не знаю

почему, но плитка 'Херши' сейчас спасла бы мне жизнь.

- Вот он, весь твой буддизм - плитка 'Херши'. А как насчет лунного

света в апельсиновой роще и порции ванильного мороженого?

- Нет, слишком холодно. Единственное, чего я хочу, прошу, жажду,

умоляю, умираю - это плитки 'Херши'... с орешками. - Страшно усталые, мы

брели домой и разговаривали, как дети. Я все твердил про свою вожделенную

шоколадку. Мне действительно очень ее хотелось. Конечно, я нуждался в

энергии, в сахаре, и вообще слегка одурел от усталости, но представить себе,

на холодном ветру, как тает во рту шоколад с орехами - о, это было слишком.

Вскоре мы уже перелезали через забор на конский выгон, потом через

проволочную ограду прямо в наш двор; вот и последние двадцать футов по

высокой траве, мимо моей лежанки под розовым кустом, к двери старой доброй

хижины. Печально сидели мы в темноте, разувались, вздыхали. Единственное,

что я мог - это сидеть на пятках, иначе дико болели ноги.

- Все, хватит с меня походов, - сказал я.

- Так, - сказал Джефи, - но все равно надо поужинать, а я смотрю, мы

тут все подъели за выходные. Пойду спущусь в магазин, куплю чего-нибудь.

- Да ты что, неужели не устал? Ложись спи, завтра поедим. - Но он опять

печально зашнуровал свои бутсы и вышел. Все уехали, праздник кончился, когда

выяснилось, что мы с Джефи исчезли. Я затопил печку, лег и даже успел

задремать; внезапно стало совсем темно; вернулся Джефи, зажег керосиновую

лампу и вывалил на стол покупки, в том числе три плитки 'Херши' специально

для меня. Никогда в жизни не ел я такой вкусной шоколадки. Кроме того, он

принес мое любимое вино, красный портвейн, специально для меня.

- Я уезжаю, Рэй, так что нам с тобой, наверное, надо это как-то

отметить... - Голос его грустно, устало замер. Когда Джефи уставал, а он

частенько загонял себя в походе или на работе, его голос звучал слабо, как

бы издалека. Но вскоре он уже собрался, взбодрился и принялся готовить ужин,

напевая у плиты, как миллионер, топая бутсами по гулкому деревянному полу,

поправляя букеты цветов в глиняных кувшинах, кипятя чайник, перебирая струны

гитары, пытаясь развеселить меня, - я же лежал, грустно уставясь в холщовый

потолок. Последний наш вечер, - чувствовали мы оба.

- Интересно, кто из нас раньше умрет, - размышлял я вслух. - Кто бы то

ни был, - вернись, о тень, и дай оставшимся ключи.

- Ха! - Он принес мне ужин; мы сели по-турецки и поужинали, как и в

прежние вечера: в древесном океане бушует ветер, а мы знай жуем свою добрую

скромную скорбную пищу, пищу бхикку. - Ты только подумай, Рэй, о том, как

тут все было, на этом холме, тридцать тысячелетий назад, во времена

неандертальцев. Знаешь, в сутрах сказано, что в те времена жил свой Будда,

Дипанкара?

- Тот, что всегда молчал!

- Только представь себе этих просветленных обезьянолюдей, как они сидят

у гудящего костра вокруг своего Будды, который все знает и ничего не

говорит.

- А звезды были такими же, как сейчас.

Позже подошел Шон, посидел с нами и коротко, грустно поговорил с Джефи.

Все кончилось. Потом пришла Кристина с обоими детишками на руках, она была

сильная и без труда взбиралась на гору с тяжелой ношей. Той ночью, засыпая

под розовым кустом, я горевал о внезапной холодной тьме, опустившейся на

нашу хижину. Это напоминало мне первые главы из жизнеописания Будды, когда

он решает покинуть дворец, бросает безутешную жену, дитя и несчастного отца

и удаляется на белом коне, чтобы в лесах остричь свои золотые волосы, и

отсылает коня с рыдающим слугою домой, и пускается в скорбное путешествие по

лесу в поисках вечной истины. 'Как птицы, что днем сбираются на деревьях, -

писал Ашвагхоша почти через два тысячелетия, - а ночью исчезают вновь -

таковы и разлуки этого мира'.

На следующий день я решил преподнести Джефи какой-нибудь странный

напутственный подарок, но ни денег, ни идей особых не было, так что я взял

бумажку, крохотную, не больше ногтя большого пальца, и аккуратно вывел на

ней печатными буковками: 'ДА ПРЕБУДЕТ С ТОБОЙ СОСТРАДАНЬЕ, ГРАНИЛЬЩИК

АЛМАЗОВ'; прощаясь на пристани, я вручил ему эту бумажку, он прочел, положил

в карман, ничего не сказал.

А вот последнее из деяний его в Сан-Франциско: Сайке наконец смягчилась