Джек Керуак

Бродяги Драхмы

миль на сто по побережью, где на

пустынном пляже собирали мидии прямо с мокрых камней и пекли на углях

большого костра, забросав их водорослями. Мы пили вино и ели хлеб с сыром, и

целый день Сайке, в джинсах и свитере, лежала на животе, не говоря ни слова.

Лишь однажды вскинула голубые глазки и говорит:

- Какой ты оральный, Смит, все-то ты ешь да пьешь.

- Я Будда-Пустоед, - отвечал я.

- Миленькая, да? - сказал Джефи.

- Сайке, - сказал я ей, - мир сей есть кино обо всем этом, одно большое

кино, все из однородного материала и никому не принадлежит, это и есть все.

- Ах, чушь какая.

Мы гуляли по пляжу. Джефи и Сайке ушли вперед, и я шел один,

насвистывая 'Стеллу' Стэна Гетца, а впереди шли две красивых девушки с

парнями, и одна из них, обернувшись, произнесла: 'Свинг'. В береговых скалах

были естественные пещеры, как-то Джефи привез сюда кучу народу, и все

плясали нагишом у костров.

Но праздники кончились, начались будни, мы наводили в хижине порядок,

мыли пол, трезвые маленькие бродяжки, убирающие крохотный храм. У меня еще

были остатки осеннего гранта, в туристских чеках, я взял один из них, сходил

в магазин на шоссе и накупил муки, овсянки, сахара, мелиссы, меда, соли,

перца, лука, риса, сухого молока, хлеба, бобов, гороха, картошки, моркови,

капусты, салата, кофе, больших деревянных спичек для плиты, еле дотащил,

плюс полгаллона красного портвейна. Скромный шкафчик для скудных припасов

внезапно оказался нагружен страшным количеством еды. 'Куда ж мы теперь все

это денем? Придется скармливать бхикку'.

Бхикку не заставили себя ждать. Приезжал бедный пьяный Джо Махони, мой

прошлогодний приятель, и отсыпался дня по три, собираясь с силами для нового

загула по Норт-Бичу и в 'Плейсе'. Я подавал ему завтрак в постель.

По выходным в домик набивалось до дюжины гостей, болтали, спорили,

тогда я брал маисовую муку, смешивал с рубленым луком, солью и водой и пек

на раскаленной сковородке маленькие лепешки, снабжая всю компанию вкуснейшим

горячим к чаю. Год назад я бросал монетки, гадая по китайской Книге Перемен,

и вышло: 'Будешь кормить других'. Вот я и стоял целый день у плиты.

- Вон те деревья и горы не волшебны, но реальны: что это значит? -

вопрошал я, указывая во двор.

- Что? - спрашивали они.

- Это значит, что вон те деревья и горы не волшебны, но реальны.

- Ну да?

Потом я спрашивал:

- А что означает, что эти деревья и горы вовсе не реальны, а волшебны?

- Ой, хватит.

- Это означает, что эти деревья и горы вовсе не реальны, а волшебны.

- Так то или другое, елки-палки?

- Вы спрашиваете: так то или другое, елки-палки; что это значит? -

продолжал я.

- Ну и что же?

- Это значит, что вы спрашиваете: так то или другое, елки-палки.

- Ох, иди закопайся в свой спальник, только кофейку налей. - У меня

всегда стояла на плите целая кастрюлька кофе.

- Прекрати грузить, - кричал Уоррен Кофлин, - телега сломается!

Как-то вечером я сидел на травке с чьими-то детишками, и они спросили:

- Почему небо синее?

- Потому что небо синее.

- Нет, почему оно синее?

- Небо синее, потому что ты спрашиваешь, почему оно синее.

- Сам ты синий, - сказали детишки.

Были еще какие-то пришлые дети, которые кидались камнями в нашу крышу,

думая, что домик нежилой. Однажды вечером они подкрались к двери, а у нас

тогда жила черная кошечка. Только они собрались открыть дверь, как я

распахнул ее изнутри, с черной кошкой на руках, и говорю загробным басом: 'Я

привидение'.

- Ага... - Они уставились на меня с открытым ртом - поверили. Через миг

их как ветром сдуло. Больше они никогда не приходили кидаться камнями -

наверняка решили, что я колдун.

26