Доннер Флоринда

Шабоно

я пыталась уго-

ворить женщин помассировать мне шею, плечи и спину

после многочасовой работы на огородах. Как бы я ни стара-

лась показать им, что это хорошо для тела, они давали мне

понять, что хотя им и нравятся эти прикосновения, но мас-

сажем занимается только шапори, когда человек болен или

околдован. К счастью, они ничего не имели против того,

чтобы дети топтались у меня по спине. Для Итикотери было

совершенно непостижимо, чтобы кто-то мог получать удо-

вольствие от такого варварского обращения.

Рядом со мной села на песок Тутеми и стала разво-

рачивать сверток пишаанси, который дала ей Ритими. Ее

огромный живот и набухшие груди, казалось,

удерживались на месте только туго натянутой кожей. Она

никогда не жаловалась на боли или тошноту; не бывало у

нее и никаких причуд с едой. Напротив, для беременной

женщины существовало столько табу по части еды, что я

часто недоумевала, как они при этом умудряются рожать

здоровых младенцев. Им не разрешалось есть крупную

дичь. Единственным источником белка для них были насе-

комые, орехи, личинки, рыба и определенные виды мелких

птиц.

- Когда у тебя будет ребенок? - спросила я, погладив

ее живот.

Сосредоточенно сдвинув брови, Тутеми на какое-то вре-

мя задумалась. - Эта луна придет и уйдет; другая придет

и уйдет; потом придет еще одна, и до того, как она исчез-

нет, я рожу здорового сына.

Я усомнилась. По ее подсчетам оставалось еще три ме-

сяца. А по моему, она готова была вот-вот родить.

- Выше по реке есть рыба, такая, как ты любишь, -

сказала, улыбаясь, Тутеми.

- Я сейчас быстренько поплаваю, а потом пойду с то-

бой ловить рыбу.

- Возьми меня с собой плавать, - стала упрашивать

меня Тешома.

- Тогда оставь обезьянку на берегу, - сказала Тутеми.

Тешома усадила обезьянку на голову Тутеми и рысью

пустилась за мной. Визжа от удовольствия, она устроилась

в воде на моей спине, ухватившись руками за плечи. При

каждом гребке я полностью неспешно расправляла руки и

ноги, пока мы не доплыли до заводи на другом берегу.

- Хочешь нырнуть на дно? - спросила я.

- Хочу, хочу! - закричала она, возя мокрым носиком

по моей щеке. - Я буду держать глаза открытыми, я не

буду дышать, я буду крепко держаться, но не так, чтобы ты

задохнулась.

Вода была не слишком глубока. Смутно различимые

сероватые, красные и белые камешки ярко светились в

янтарном песке, несмотря на затенявшие заводь деревья.

Почувствовав, как сжались у меня на шее ручки Тешомы,

я быстро всплыла.

- Выходи! - прокричала Тутеми, едва завидев наши

головы. - Мы тебя ждем. - Она указала на стоящих рядом

с ней женщин.

- Я сейчас ухожу обратно в шабоно, - сказала

Ритими. - Если увидишь Камосиве, отдай ему вот это. -

Она протянула мне последний оставшийся сверток с

личинками.

Я пошла следом за женщинами и несколькими

мужчинами по хорошо протоптанной тропе. Вскоре мы

встретили стоявшего на дороге Камосиве. Опершись на лук,

он, казалось, крепко спал. Я положила сверток у его ног.

Старик открыл свой единственный глаз; яркое солнце за-

ставило его сощуриться, превращая в гримасу покрытое

морщинами лицо. Он поднял личинки и медленно начал

есть, переступая с ноги на ногу.

Взбираясь вслед за Камосиве на невысокий, густо за-

росший холм, я удивлялась непринужденной ловкости его

движений. Никогда не глядя под ноги, он, однако, ни разу

не наткнулся на колючки и корни.

Тщедушный, весь какой-то иссохший, он казался мне

самым глубоким стариком, которого я когда-либо видела.

Волосы у него не были ни черными, ни с проседью, ни сов-

сем седыми; это была неопределенного цвета свалявшаяся

копна, которую явно не расчесывали годами. Волосы, одна-

ко, были короткими, словно их время от времени стригли.

Может быть, они просто перестали расти, решила я, как и

щетина у него на подбородке, всегда бывшая одной и той

же длины. Шрамы на сморщенном лице были от удара

палицы, лишившего его глаза. Говорил он тихим бормо-

чущим голосом, так что о содержании его речей

приходилось лишь догадываться.

По ночам он часто стоял в центре деревенской поляны

и целыми часами беспрерывно что-то говорил. У его ног

сидели на корточках дети, которые поддерживали разве-

денный для него огонь. В его сиплом голосе таились сила и

нежность, казалось, несовместимые с его внешностью. В его

словах, разлетавшихся в ночь, всегда было ощущение чего-

то насущно важного, предупреждения о чем-то, чувство

волшебства. - В памяти этого старика хранятся слова

знания, слова традиции, - пояснил как-то Милагрос.