Даниил Андреев

Роза мира (часть 4)

простой человеческой деликатности! Точно даже злорадство

какое-то сквозит в этих ханжеских тирадах по поводу 'измены' и

'падения' Блока. И все облечено в такой нагло поучающий тон,

что даже ангел на месте Блока крикнул бы, вероятно: 'Падаю -

так падаю. Лучше быть мытарем, чем фарисеем'.

И все же измена действительно совершилась. И по существу

дела каждый из этих непрошенных судей был прав.

Блок не был 'Рыцарем бедным'. Видение, 'непостижимое уму',

если и было ему явлено, то в глубоком сомнамбулическом сне. Для

того чтобы 'не смотреть на женщин' и 'не поднимать с лица

стальной решетки', он был слишком молод, здоров, физически

силен и всегда испытывал глубокое отвращение к воспитанию

самого себя: оно казалось ему насилием над собственными,

неотъемлемыми правами человека. Низшая свобода, свобода самости

была ему слишком дорога. Мало того: это был человек с

повышенной стихийностью, сильной чувственностью и, как я уже

отмечал, бесконтрольностью. Преждевременные устремления к

бесплотному повлекли за собой бунт стихии. Естественность такой

эволюции была бы, конечно, ясна Соловьеву, если бы он знал

стихи о Прекрасной Даме. Не ее ли предугадал он в ту короткую

минуту, когда погрузил взор в дремотно-голубые глаза

неизвестного юноши-поэта?

Однако эволюция эта была естественна, но не неизбежна.

Вряд ли можно всецело оправдывать кого бы то ни было ссылками

на слабость характера или на нежелание разобраться в себе. Блок

не был человеком гениального разума, но он был достаточно

интеллигентен и умен, чтобы проанализировать и понять

полярность, враждебность, непримиримость влекущих его сил.

Поняв же, он мог по крайней мере расслоить их проекции в своей

жизни и в творчестве, отдать дань стихийному, но не смешивать

смертельного яда с причастным вином, не путать высочайший

источник Божественной премудрости и любви с Великой Блудницей.

Во втором и потом в третьем томе стихов художественный

гений Блока достигает своего зенита. Многие десятки

стихотворений принадлежат к числу ярчайших драгоценных камней

русской поэзии. Звучание стиха таково, что с этих пор за Блоком

упрочивается приоритет музыкальнейшего из русских поэтов.

Появляется даже нечто, превышающее музыкальность, нечто

околдовывающее, завораживающее, особая магия стиха, какую до

Блока можно было встретить только в лучших лирических

стихотворениях Лермонтова и Тютчева. Но сам Блок говорил, что

не любит людей, предпочитающих его второй том. Неудивительно!

Нельзя ждать от человека, затаившего в душе любовь, чтобы его

радовало поклонение людей, восхваляющих его измену.

И в 'Нечаянной радости' и в 'Земле в снегу' звучит,

разрастаясь и варьируясь, щемяще-тревожный, сладостный и

пьянящий мотив: жгучая любовь - и мистическая, и чувственная -

к России. Кто, кроме Блока, посмел бы воскликнуть:

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Эта любовь взмывает порой до молитвенного экстаза -

Куликово поле, трубные крики лебедей, белые туманы над

Непрядвой...

И с туманом над Непрядвой спящей,

Прямо на меня

Ты сошла, в одежде, свет струящей,

Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу

На стальном мече,

Освежила пыльную кольчугу

На моем плече.

И когда, наутро, тучей черной

Двинулась орда,

Был в щите Твой лик нерукотворный

Светел навсегда.

Да ведь это Навна! Кто и когда так ясно, так точно, так

буквально писал о Ней, о великой вдохновительнице, об Идеальной

Душе России, об ее нисхождении в сердца героев, в судьбы

защитников родины, ее поэтов, творцов и мучеников?

Какие бы грехи ни отягчали карму того, кто создал подобные

песнопения, но гибель духовная для него невозможна, даже если

бы в какие-то минуты он ее желал: рано или поздно его

бессмертное Я будет извлечено Соборной Душой народа из любого

чистилища.

Да... но и нерукотворный лик на щите остаться 'светлым

навсегда' не сможет.

И дальше путь, и месяц выше,

И звезды меркнут в серебре.

И тихо озарились крыши

В ночной деревне, на горе.

Иду, и холодеют росы,

И серебрятся о тебе.

Все о тебе, расплетшей косы

Для друга тайного в избе.

Дай мне пахучих, душных зелий

И ядом сладким заморочь,