Даниил Андреев

Роза мира (часть 4)

и метаисторических перспектив -

то есть почти через все высшие органы восприятия, внезапно в

нем раскрывшиеся. Ища в истории религии европейского круга

какой-нибудь аналог или, лучше сказать, предварение такого

духовного опыта, Соловьев не смог остановиться ни на чем, кроме

гностической идеи Софии Премудрости Божией. Но идея эта у

гностика Валентина осложнена многоярусными спекулятивными

построениями, с опытом Соловьева, по-видимому, почти ни в чем

не совпадавшими, тем более, что он сам считал какие бы то ни

было спекуляции на эту тему недопустимыми и даже

кощунственными. Идея эта не получила в историческом

христианстве ни дальнейшего развития, ни, тем более,

богословской разработки и догматизации. Это естественно, если

учесть, что эманация в Шаданакар великой богорожденной

женственной монады совершилась только на рубеже XIX века, -

метаисторическое событие, весьма смутно уловленное тогда Гете,

Новалисом и, может быть, Жуковским. Поэтому до XIX века

никакого мистического опыта, подобного опыту Соловьева, просто

не могло быть: объекта такого опыта в Шаданакаре еще не

существовало. В эпоху гностицизма воспринималось другое:

происшедшее незадолго до Христа низлияние в Шаданакар сил

Мировой Женственности, не имевшее никакого личного выражения,

никакой сосредоточенности в определенной богорожденной монаде.

Эхо этого события достигло сознания великих гностиков и

отлилось в идею Софии. В восточном христианстве образ Софии

Премудрости Божией все-таки удержался, хотя и остался никак не

связанным с православною богословскою доктриной и даже как-то

глухо ей противореча. Слабые попытки увязать одно с другим

приводили только к абсурду, вроде понимания Софии как

условно-символического выражения Логоса, Христа.

Сам Соловьев считал, что в девяностых годах прошлого века

для открытой постановки вопроса о связи идеи Софии с

православным учением время еще не пришло. Он хорошо понимал,

что вторжение столь колоссальной высшей реальности в

окостеневший круг христианской догматики может сломать этот

круг и вызвать новый раскол в церкви; раскол же рисовался ему

великим злом, помощью грядущему антихристу, и он хлопотал, как

известно, больше всего о противоположном: о воссоединении

церквей. Поэтому он до конца своей рано оборванной жизни так и

не выступил с провозвестием нового откровения. Он разрешил себе

сообщить о нем лишь в легком, ни на что не претендующем

поэтическом произведении. Личная же скромность его и глубокое

целомудрие, сказывающиеся, между прочим, в кристальной ясности

языка даже чисто философских его работ, подсказали ему -

окружить повесть о трех свиданиях, трех самых значительных

событиях его жизни, шутливым, непритязательно-бытописующим

обрамлением. Поэма осталась мало известной вне круга людей,

специально интересующихся подобными документами, - круга, у нас

немногочисленного даже и перед революцией, а ныне и вовсе

лишенного возможности как-либо проявлять себя вне стен своих

уединенных комнат. Но влияние этой поэмы и некоторых других

лирических стихотворений Соловьева, посвященных той же теме,

сказалось и на идеалистической философии начала века -

Трубецком, Флоренском, Булгакове - и на поэзии символистов, в

особенности Блока

Из всего только что сказанного как будто бы ясно, что

грядущее рождение Звенты-Свентаны в Небесной России силами

демиурга Яросвета и Навны имеет к идеям Соловьева самое прямое

отношение, ибо Звента-Свентана - это не что иное, как выражение

Женственной ипостаси Божества для Шаданакара. Всякому ясно,

следовательно, что такие идеи, вытекающие из откровения Вечной

Женственности, не совпадают с пониманием Троичности в

ортодоксальном христианстве. И не удивительно, что В. Соловьев,

пекшийся о воссоединении христианства, а не о его дальнейшем

дроблении на конфессии и секты, не торопился оглашать свой

пророческий духовный опыт.

Была, вероятно, и вторая причина. Хорошо знакомому с

историей религии Соловьеву не могли быть неизвестны факты,

показывающие, что вторжение в религиозные организации и в культ

представлений о различии божественно-мужского и

божественно-женского начал чревато исключительными опасностями.