Даниил Андреев

Роза Мира (Часть 2)

поток инспирации встал княжеский

дружинник, гениальный поэт, то есть поэт, 'одержимый' даймоном.

Былины же киевского и новгородского циклов позволяют

почувствовать, как становился под этот поток человек массы,

безымянный создатель низового искусства, фольклора. Скажут:

элементарность, грубость былин - о какой духовной инспирации

можно тут разговаривать? - Но какими же вообще качествами, если

не этими, отличается творение масс от творения

высококультурного мастера? Простоватость, примитивность

былинной поэзии нисколько не опровергают факта инспирации, они

только указывают на то, что, ослабленная и замутненная, она все

же проникала в плотные пласты массовой психологии.

Она начинала постепенно окрашивать в своеобразные тона и

те искусства, которые оказались наиболее связанными с мифом

христианства. Это можно проследить в иконе и фреске - киевских,

суздальских и особенно новгородских. Иконописные образы

новгородской школы поражают иногда бурной динамикой и такой

смелой, почти современной остротой, какие были совершенно

чужды, даже враждебны византийской традиции с ее статуарностью.

К сожалению, в этой книге я располагаю возможностью только

намечать ряды специальных тем, требующих разработки. По

нескольку таких тем заложено в любой из этих глав, и мне

остается только сожалеть о краткости оставшегося мне отрезка

жизни. И в то время, как национальная духовная интуиция во

многих других метакультурах выражала свое знание о бытии

затомисов преимущественно на языке легенд, Россия начинает

выражать духовное знание о своем небесном прообразе и двойнике

- России Небесной - на языке другого искусства: зодчества. С XI

до XVIII века все очаги русской духовной и особенно религиозной

жизни с поражающей нас последовательностью стремятся к

развитию, совершенствованию и повторению одного и того же

образа. Это - архитектурный ансамбль, осью которого является

белый кристалл - белый собор с золотыми куполами и

столпообразной колокольней, вокруг него - сонм часовенок и

малых церквей, часто многоцветных, но почти всегда златоглавых;

далее - палаты, службы и жилые хоромы и, наконец, кольцо

могучих защитных стен с башнями. У их подножия - излучина реки.

Этот мотив возникает над Днепром в начале XI столетия,

сейчас же повторяется над Волховом, а затем варианты его

начинают множиться: во Пскове, Смоленске, Владимире,

Переяславле, Чернигове, Ростове, Коломне, Нижнем Новгороде,

Устюге, в Троице-Сергиеве, в больших и малых городах и совсем

без городов, во множестве монастырей и кремлей; в следующие

эпохи он достигнет своего апофеоза в Кремле Московском.

Над этим стоит задуматься. Вряд ли увенчалась бы успехом

попытка исчерпывающе объяснить это явление одними соображениями

военно-политическими, техническими, даже общекультурными.

Другие страны, расположенные в сходных географических условиях,

в эпоху тех же феодальных отношений и, если можно так

выразиться, в схожих религиозных климатах, создали, однако,

совсем другие художественно-мистические символы, другие

эстетические образцы и, в частности, архитектурные каноны.

Архитектурный ансамбль вообще далеко не везде перерос в

первенствующий символ, в синтетическое отражение трансмифа, в

каменное подобие 'Града взыскуемого'. В такой символ он перерос

в Египте и Вавилоне, в Индии и некоторых странах буддизма, в

Афинах, но этого не случилось ни в Иране, ни в Японии, ни в

североиндейской культуре, и даже о таковом значении

средневековых аббатств можно говорить только с натяжкой.

Очевидно, мы имеем здесь дело с фактором иррациональным, может

быть с духовным вкусом сверхнарода. Корни же духовного вкуса

уходят в неисследимые его глубины, к закономерностям, связующим

сверхнарод с надстоящей над ним второй реальностью.

А между тем эпоха, когда кристаллизовался этот образ,

становилась от поколения к поколению все менее благоприятной.

Если бы мы попытались перенести на миры иной

материальности аналогию трех основных состояний материи в нашем

слое - понятия твердого, жидкого и газообразного, то убедились

бы, что в метаисторической картине Киевской Руси состояние

восточнославянского эгрегора можно было бы уподобить