Шри Парамаханса Йогананда

Автобиография монаха (Часть 1)

а не в

метафизике.

стр. 77.

--Зачем испытывать меня?--Его спокойные глаза были полны

понимания.--Неужели мне надо прибавлять хотя бы одно слово к тому, что

вы слышали вчера в десять часов вечера от Самой Божественной Матери?

Учитель Махасайа правил фибрами моей души: я опфть простерся уу его

ног; но на этот раз мои слезы струились от блаженства, а не от

страданий и воспоминания прошлого.

--Вы думаете, что ваша преданность не тронута Бесконечного

Сострадания? Матерь Божья, которой вы поклонялись в человеческой и

божественной форме, не могла не ответить на вопль вашей осиротевшей

души.

Кем же был этот святой с простою душой, чья малейшая просба ко

Всеобщему Духу встречала столь охотное согласие? Его роль в мире была

скромной, что как раз соответствовало этому человеку, самому

смиренному из всех, кого я когда-либо знал. В доме на Эмхерст-стрит

учитель Махасайа /1/ устроил небольшую среднюю школу для мальчиков. С

его уст никогда не срывались слова порицания; в школе не было никаких

правил наказаний для поддержания досциплины. В этих простых классных

комнатах преподавалось нечто поистине высшее, чем математика или

химия,--любовь, которую нельзя найти в учебниках. Он изливал свою

мудрость духовным отношением, а не безжапелляционными предписаниями.

Обуреваеый бесхитростной любовью к Божественной Матери, святой

требовал внешних форм уважения не более, чем ребенок.

--Я не ваш гуру; он появится немного позднее,--сказал он мне,--Под его

водительством ваши переживания будут переведены в его понятия

бездонной мудрости.

Ежедневно поздно вечером я отправлялся на Эмхерст-стрит, стремясь к

божественной чаше Учителя Махасайа. Она была всегда полна, и даже

одной капли из нее было достаточно, чтобы переполнить все мое

существо. Никогда до той поры я не склонялся ни перед кем с таким

крайним почтением; а сейчас я чувствовал неизмеримую милость даже в

том, чтобы ступать по тойже почве, которую освятили ступни учителя

Махасайа.

--Господин, пожалуйста, наденьте эту гирлянду из чампака; я сплел ее

для вас,--обратился я к нему однажды утром, держа в руках гирлянду из

цветов. Но он в смущении отпрянул и несколько раз отказаллся от

предложенной чести; лишь заметив, как я огорчен, он наконец улыбнулся

в знак согласия:

--Так как мы оба--поклоники Матери, вы можете надеть гирлянду на этот

телесный храм, как приношение Той, Которая обитает внутри!

Его широкая натура была совершенно лишена даже уголка, в котором могла

бы найти себе почву какая-нибудь эгоистическая мысль.

--Давайте отправимся завтра вместе в Дакшинешвар,--сказал как-то

Учитель Махасайа.--Мы посетим храм Кали, который навеки освящен моим

гуру.

Учитель Махасайа был учеником божественного учителя Парамахансы Шри

Рамакришны.

На следующее утро мы отправились в четырехмильное путешествие на лодке

по Ганге. Мы вошли в девятикупольный храм Кали; фигуры Божественной

Матери и Шивы покоились на лотосе из полированного серебра, тысяча его

лепестков была высечена с поразительной точностью. Учитель Махасайа

узлучал очарование. Он был погружен в свой бесконечный роман с

Возлюбленной; и когда он пел Ее имя, казалось, что мое наполненное

сердце разорвется подобно лотосу на тысячу кусков.

Затем мы прошли через священный двор храма и остановились в

тамарисковой роще. Это дерево рассеивает особого рода манну, как бы

символизирующую небесную пищу, которую раздает учитель Махасайа. Он

продолжал свои божественные мольбы. Я сидел совершенно неподвижно на

траве, среди розовых пушистых цветков тамариска. Временами оторвавшись

от тела, я парил в возвышенных сферах.

Это было первое из наших паломничеств в Дакшинешваре со святым

учителем. От него я познал сладость Божества в аспекте Матери, или

Божественного Сострадания. Святой как ребенок имел слабое влечение к

Отцовскому аспекту, Божественной Справедливости. Строгое, точное,

математическое суждение не соответствовало его мягкой натуре.

'Он может служить земным прототипом самого ангела небесного'--подумал

я как-то о нем с любовью, наблюдая за его молением. Без малейшего

осуждения или критики, он смотрел на мир глазами, давно знакомыми с

Первичной Чистотой. Его тело, разум, речь и поступки находились в

полной гармонии с его душшевной простотой, и для этого он не совершал

никаких усилий.

'Так мне говорил учитель!' Уклоняясь от личных утверждений, святой

обычно заканчивал свои мудрые советы этим знаком уважения. Его чувство