Илья Беляев

Острие Кунты (Часть 1)

отшельников и святых. Я начал понимать, что,

возможно, это было моей второй иллюзией - иллюзией места. Идиллическая жизнь

йога на лоне природы, выглядевшая столь соблазнительной в Ленинграде, на

самом деле оказалась твердым орешком. Чтобы жизнь в горах стала привычной и

естественной, потребовались бы годы борьбы, и я начал сомневаться, нужно ли

тратить на это время и силы. С другой стороны, возвращаться в город не

хотелось. В конце концов, я решил довериться судьбе и спокойно дожидаться

уготованного мне.

Как-то ночью я заметил высоко в горах огонек костра. Поскольку огонь

был гораздо выше верхней границы леса, это не мог быть пастушеский костер -

на этой высоте ничего не растет. Я был заинтригован. Запомнив местоположение

костра, я отправился на следующий день на разведку. Шел налегке, захватив с

собой немного хлеба, сыра и чай.

Расстояния в горах обманчивы, и у меня заняло добрых пять часов, чтобы

добраться до каменистой террасы, где я заметил костер. На месте потухшего

костровища никого не было, но угли были еще теплыми. Солнце клонилось к

закату, и я решил заночевать на уступе; возвращаться назад в темноте было

невозможно. Я развел новый костер из оставленных рядом дров и вскипятил

воду.

Прихлебывая обжигающий чай, я взглянул вниз, на долину, начинавшую

таять в наступающих сумерках. Единственное время дня, когда кавказская

природа грустна, - это час заката. Горы, тонувшие в мглистой дымке, с

редкими огоньками костров, стесняли душу и наполняли сердце печалью.

Протяжные грустные грузинские песни точно передают это состояние.

Потянуло холодом. Костер начинал затухать, и дров больше не оставалось.

Я не захватил с собой спального мешка, и нужно было найти несколько толстых

поленьев, чтобы продержаться на уступе ночь. Лесная полоса осталась далеко

внизу, вокруг были лишь камни и редкий колючий кустарник. Придвинувшись

поближе к угасающему огню, я размышлял о том, что же мне делать, как вдруг

кто-то меня окликнул.

Я повернулся и увидел высокого старика, одетого в лохмотья. Его лицо

бронзового цвета было покрыто сетью морщин, глаза были голубого цвета, седые

волосы и борода спутаны, опирался он на толстую палку. В облике незнакомца

не было ничего зловещего или угрожающего, и все же мне стало не по себе.

Возникло ощущение, что я где-то его уже видел, но не мог вспомнить где. Я

поднялся, мы поздоровались и разговорились. Старика звали Григорий Веселов.

Он был родом из Сибири, из деревни Березовка под Омском, и жил в этих горах

отшельником - он прожил в одиночестве тридцать шесть лет.

Веселов проводил меня в пещеру, находившуюся чуть выше террасы, и

пригласил переночевать у него.

Пещера была просторной, дальний конец ее был неразличим в тусклом свете

масляного фитиля. Здесь были сложенная из камней печка, несколько посудин,

два мешка муки и что-то вроде топчана. На стене я заметил пожелтевшую

фотографию молодой женщины, под ней лежало пять-шесть растрепанных книг.

Григорий разжег печурку и испек пресных лепешек. Я достал чай и сыр, и

мы молча поужинали. Вглядываясь в его черты при неверном свете печки, я

вдруг вспомнил, кого мне Веселов напоминает. Он был стариком из моего

видения, когда я лежал под столом на дне рождения, после чего решил ехать на

Камчатку, но вместо этого встретился с Тошей. Круг замкнулся. Григорий был

тем, кем я сам хотел стать.

Веселов провел большую часть жизни в одиночестве. Он признался, что

вряд ли бы уже смог жить среди людей. Никакого желания вернуться у него не

было. Для отшельника приобретают значение любые мелочи: прохудившийся

чайник, случайно залетевшая на эту высоту бабочка могут стать событием дня.

Я спросил Григория, не одиноко ли ему. Он улыбнулся, показав редкие зубы и

сказал: 'Нет. У меня здесь есть с кем разговаривать. Иногда я говорю целыми

днями'. Я кивнул с понимающим видом, хотя толком не понял, с кем он говорит.

После этого Веселов сам рассказал мне историю своей жизни, я не просил его

об этом. История эта была довольно странной.

Его забрали на фронт в сентябре сорок первого, когда ему исполнилось

восемнадцать лет. В Березовке остались невеста Григория Анна и родители.

Зимой в деревню по ошибке пришла похоронка на Веселова. Анна отказалась

верить в смерть жениха и продолжала его ждать. Три долгих года она выходила