Илья Беляев

Острие Кунты (Часть 1)

Ромена Роллана, издания 1936 года. Я до сих пор не могу

понять, как этот том мог появиться в разгаре сталинских репрессий. В 1972

году, когда я напал на эту книгу, практически вся духовная и мистическая

литература была доступна либо в Самиздате, либо в редких западных изданиях.

Были и рукописи: мне попадались рукописные книги по Агни Йоге.

Все это напоминало средневековье, но разве можно забыть то радостное

чувство, когда, раздобыв запрещенную книгу, ты летел домой, чтобы, с трудом

разбирая мутную машинописную копию, приобщиться к чему-то настоящему! Книги

имели цену. Достать их было нелегко, за чтение можно было поплатиться

свободой. Кроме того, подцензурная культурная ситуация создала замечательный

фильтр: плохих книг в Самиздате практически не было.

Рамакришна и Вивекананда стали моими первыми учителями жизни. Позже

пришли Рамана Махарши, Йогананда, Нисаргадатта Махарадж, Кастанеда, Гурджиев

и многие другие. Но Рама- кришна и Вивекананда были первыми, кто указал мне

на выход из клетки, именуемой миром.

На протяжении последующих лет я прочел все доступные мне книги по йоге,

оккультизму и восточным религиям, однако чтение ничего не меняло в жизни.

Книги давали некоторые знания, надежду и иногда опьяняли, но другие

измерения сознания и постижение истины оставались все тем же призрачным

миражом, что и раньше. Жизнь продолжала идти своей свинцовой поступью, и

ничто из окружавшей меня реальности не соответствовало далеким и прекрасным

восточным миражам, населявшим мое сознание.

В чтении книг существовал некий барьер, напоминавший стеклянную стену:

можно было сколько угодно любоваться волшебными образами по ту сторону, но

не было никакой возможности пройти сквозь стекло. Как следствие, угнетенное

состояние духа стало моим привычным состоянием, чему, конечно,

способствовали и родные реалии совдействительности. Жить и осознавать то,

что тебе никогда не доведется увидеть мир за пределами империи, было

невыносимо. Ситуация напоминала историю с обезьяной и апельсинами.

Перед клеткой, где сидит обезьяна, лежат два апельсина. Один из них -

близко, можно дотянуться, но он гнилой. Другой апельсин свежий, но

дотянуться до него невозможно. Выбор у обезьяны небольшой: либо съесть

гнилой апельсин, либо любоваться свежим.

Много времени и усилий было потрачено на то, чтобы пробить лбом

стеклянную стену. Сидение с закрытыми глазами и скрещенными ногами ни к

каким духовным достижениям не приводило. Большинство моих одиноких медитаций

вызывало разве что ощущение сильного давления между бровями, что-то вроде

надвигающейся головной боли. У меня не было ключа, и книги этот ключ не

давали.

Несколько раз, впрочем, мне удалось достигнуть места, которое я называл

'экран'. 'Экран' напоминал завесу, состоящую из ослепительного мрака. Свет и

тьма были здесь одним. Они были сплавлены в одно всепоглощающее сияние,

исходящее из таинственного источника, и сила этого черного сияния была

невыносима. Я открыл единый источник света и тьмы, но этот источник был

глубоко скрыт. Он был скрыт 'экраном', пройти который не позволял страх. Это

был страх самопотери и растворения в неизвестном. То, что 'экран' потребует

от меня жертвы, - было совершенно ясно. В жертву необходимо было принести

свое 'я', и к этому я еще не был готов.

В обычной жизни меня не покидало ощущение, что в моей голове

прокручивается бесконечная пленка одних и тех же давно опостылевших мыслей,

и их монотонное и бессмысленное чередование создавало тот мир, в котором я

живу. Чтобы изменить мир вокруг себя, я должен был что-то с этой пленкой

сделать. Нужно было либо ее остановить, либо сменить. Как сделать то или

другое, я не имел ни малейшего понятия. Чем больше я бился лбом о стеклянную

стену, тем меньше оставалось надежды на то, что можно действительно что-то

изменить. Моя жизнь напоминала разбитую повозку, влекомую слепой лошадью

неведомо куда, и холодный ветер отчаяния задувал прямо в лицо.

Однажды я пошел к своему приятелю на день рождения, отмечавшийся вполне

традиционно: обилие вкусной жирной еды и горячительных напитков, притащенные

кем-то 'последние записи', накрашенные до невозможности девушки, блестящие

от первых рюмок глаза. Обычно на таких вечеринках мной овладевало отчаяние.