Илья Беляев

Острие Кунты (Часть 1)

уж дорожил собственной личностью, скорее, она мне надоела.

И все же я должен был каким-то образом Тошу испытать. Проблема заключалась в

том, что я понятия не имел, как это сделать. Я закрыл глаза, и во время

недолгого забытья мне вспомнилась одна старая индийская легенда.

Давным-давно жила в Индии женщина по имени Лакшми. Случилось так, что

она овдовела. В Индии существовал обычай, называемый сати, согласно которому

вдова должна совершить самоубийство, бросившись в погребальный костер мужа.

Если она этого не делала, она становилась изгоем, была всеми презираема и

обычно заканчивала свой век вдали от людей. Именно это и случилось с Лакшми.

Она не исполнила древний обычай не потому, что боялась мучительной смерти,

но потому, что еще в юности дала себе обет, что не умрет, пока не встретит

своего гуру. Огненное желание ее сердца дало ей силы пережить позор и

изгнание. Лакшми отыскала заброшенную хижину на краю большой дороги и

поселилась в ней. По дороге проходило много разного народа, люди всех каст и

сословий, и среди них - бродячие аскеты, называемые садху. Целыми днями

Лакшми просиживала у хижины и, глядя на дорогу, всматривалась в лица

проходящих мимо садху в надежде, что когда-нибудь она увидит и узнает своего

гуру, который утолит ее жажду Божественного. В Индии было принято оставлять

пищу для проходящих садху на специальной полочке снаружи дома. Еду оставляли

с вечера, чтобы странники могли подобрать ее рано утром, подкрепиться и

отправиться дальше в своем странствии к Богу. Из года в год Лакшми делилась

своими скудными припасами с бродячими искателями истины. Она решила, что

когда придет время и появится ее гуру, то она испытает его, предложив ему

отравленную пищу. Однако время шло, а гуру не появлялся. Ни разу сердце

Лакшми не подсказало ей подвергнуть кого-либо испытанию.

Но однажды рано утром она увидела приближающегося садху и

почувствовала, что это тот, кого она ждет, все эти годы. Лакшми проворно

положила немного отравленного риса и фруктов на полку и, спрятавшись в

хижине, выглянула в маленькое окошко. Садху подобрал еду, прочитал мантру,

съел все без остатка и двинулся дальше, целый и невредимый.

Лакшми выскочила из хижины, догнала садху и упала на колени, умоляя его

стать ее учителем. Он взглянул на нее и сказал, что не может этого сделать,

поскольку Лакшми не исполнила обычая сати. В отчаянии Лакшми спросила садху,

может ли она чем-то искупить свою вину. 'Разведи костер и исполни свой

долг', - был его ответ. Ей ничего не оставалось, как повиноваться.

Единственным утешением Лакшми было то, что Бог услышал ее молитвы и хотя бы

перед смертью она увидела лицо своего гуру. Она развела огромный костер за

своей хижиной и прыгнула в него. Но огонь не тронул ее; он становился все

меньше и меньше и вскоре угас совсем.

'Теперь можешь идти за мной', - произнес садху и тронулся в путь.

Лакшми последовала за ним, и дорога поглотила их.

Когда я вернулся на кухню, Нана собиралась уходить. Посмотрев на нее, я

почувствовал, что у меня больше нет к ней ни страха, ни неприязни, и она

вовсе не была такой уродливой, как показалась мне сначала.

-- Приятно было познакомиться, - обратился я к ней.

-- Взаимно. Надеюсь, мы скоро еще увидимся, - ответила Нана, подмигнув.

Когда она ушла, я понял, как испытать Тошу.

Глава 5

Ищи страх. Он сторожит границы той крошечной части твоего я, которая

тебе известна. Разбудив страх, помни: здесь начинается новая земля.

Я сел на свое прежнее место на кухне напротив Тоши, и мы продолжили.

-- Я бы хотел, чтобы ты объяснил мне один случай, приключившийся со

мной лет восемь назад. Возможно, ты с ним разберешься. Кого бы я ни

спрашивал, никто ничего не знает.

Тоша кивнул.

-- Мне было тогда восемнадцать лет. Мы сидели с моим товарищем Сергеем

И. у него дома, в небольшой квартирке на первом этаже, стены которой были

завешены коврами. Время было за полночь. Мы оба сидели в креслах рядом с

окном, за которым раскачивался на осеннем ветру уличный фонарь. В то время

мы оба писали стихи и любили поговорить о литературе. Насколько я помню, мы

читали тогда вслух стихи Баратынского. Стихи были настолько хороши, что

говорить было как будто больше не о чем, и мы погрузились в задумчивое