Ричард Бах

Дар тому, кто рождён летать (Часть 1)

что касалась страниц газет внизу.

Надо мной, и над полем, где спали самолёты, минус один маленький американский и плюс один большой немецкий, вращался, ощупывая окрестности, длинный луч радиомаяка. Братья.

Мои кожаные подошвы эхом отозвались на металлических ступенях. Ночью, в темноте в голову приходят забавные мысли.

А что, если бы они все знали, подумал я?

Снежинка и динозавр

Вы когда-нибудь задумывались над тем, каково было динозавру, во времена мезозоя угодившему в яму со смолой?

Я расскажу вам, каково ему было. Он чувствовал себя точно так же, как чувствовали бы себя вы, если бы вам довелось совершить вынужденную посадку на зимнем лугу в северном Канзасе, починить двигатель и попытаться снова взлететь с мокрого снежного ковра.

Беспомощно.

Они, должно быть, пытались ещё и ещё раз, эти несчастные стегозавры и бронтозавры, напрягая все свои силы, метались, как сумасшедшие, разбрасывая во все стороны смоляные брызги, пока закат не настигал их своим мраком, и они не становились, в конце концов, до того обессилевшими, что считали за благо бросить свою затею и умереть.

Вот таково и самолёту в снегу, в каких-то шести дюймах живописного снежного покрова.

С наступлением заката, для пилота, очутившегося Бог знает где, альтернативой смерти является холодная ночь наедине со спальным мешком в тени ожидания новых бурь. Но на меня эта ловушка из снега обрушилась несправедливо.

Мне некогда было с ней разбираться. Двадцать попыток взлететь позволили мне лишь признать силу снежинки, умноженную на тысячу миллиардов.

Обильная мокрая масса превратилась в густое месиво, поглотившее шасси, брызжущее неистовыми фонтанами на опоры и крылья моего Ласкомба, взятого напрокат.

На полных оборотах мы могли разогнаться самое большее до тридцати девяти миль в час, а чтобы взлететь, нам необходимо было, как минимум, сорок пять. Динозавр атомного века, застрявший посреди дикой природы.

Между попытками взлетать, давая остыть двигателю, я бродил по полю, хмурясь по поводу несправедливости всего случившегося, протаптывая узкую белую взлётную полосу, размышляя о том, придётся ли мне устраивать в кабине лагерь до самой весны, или нет.

При каждой новой попытке снег под колесами слегка утрамбовывался, но, в то же время, по бокам шасси выстраивались стены, образуя борозды глубиной в фут.

То, как мы ерзали туда-сюда в этих колеях, походило на попытку взлететь с помощью капризного реактивного двигателя, привинченного к самолёту.

Находясь в борозде, мы ускорялись, словно пушечное ядро, но стоило выскочить из нее на два дюйма. — и бам! Нос самолёта дергало книзу, меня в кабине бросало вперед, и за долю секунды мы теряли десять миль в час.

Миллиметр за миллиметром, думал я, мы будем прокладывать себе взлётную полосу пока не взлетим, или же придётся куковать здесь остаток зимы. Но всё было безнадёжно. Если бы я был динозавром, то лёг бы и умер.

Когда летаешь на самолёте старой модели, то постоянно готов к тому, что, время от времени, приходится делать вынужденную посадку. В этом нет ничего особенного.

Это входит в правила игры, и всякий бывалый пилот держится от мест посадки на таком расстоянии, чтобы, в случае чего, можно было спланировать и посадить древнюю машину.

За несколько лет полётов на мою долю выпало семнадцать вынужденных посадок, ни одна из которых не казалась мне несправедливой, к каждой из которых я был, более или менее, готов. На этот раз всё произошло иначе.

Ласкомб, на котором я летел теперь, с трудом можно было отнести в разряд антиквариата; он обладал более высокими показателями, чем ультрасовременные самолёты, превосходящие его по количеству лошадиных сил: двигатель Ласкомба считался одним из самых надёжных в мире.

В этот раз я летел не ради удовольствия или тренировок, я летел по делам из Небраски в Лос-Анжелес и обратно. Мой полёт почти уже подошёл к концу и на вынужденную посадку у меня просто не было времени.

Это дело оказалось более щепетильным, поскольку никогда прежде у меня не было хлопот с двигателем. Проблема состояла в пятидесятицентовом тросике, соединяющем ручку газа с двигателем, который разорвался пополам.

Поэтому, когда двигатель вдруг сам по себе перешёл на холостые обороты как раз на последнем участке моего делового полёта, — а в Линкольне меня ждала встреча, — то мне пришлось совершить первую в своей жизни несправедливую вынужденную посадку.