Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

Я самого человека, даровала ей свободу. И вот что здесь

наконец стало истиной -- математически безупречная аксиома: мораль -- это

творчество, или она -- ничто. Давайте же представим себе некого Оскара

Уайльда, расточительнейшего гения аморальности, который, нисколько не

переставая быть самим собой, а может быть и впервые становясь самим собой,

изживал бы свою гениальность в нравственных поступках и творил бы на спор

уже не молниеносные художественные шедевры, а шедевры моральных деяний, --

история Дориана Грея, из свободы отдавшего себя служению любви и добру и,

значит, диаметрально меняющего сотношение между 'оригиналом' и 'портретом':

оригинал, согбенный непониманием и клеветой, покрывается морщинами страданий

у всех на виду, а незримый портрет (босховское покрывало св. Вероники?) изо

дня в день транспарирует нестерпимо прогрессирующей красотой. Да, представим

себе это -- байронизм, изживающий себя в добродетели, Парнас на службе у

морали, бодлеров-ские 'цветы зла', преображенные в 'цветочки' св. Франциска

и 'голубой цветок' Новалиса, и мы, возможно, осознаем манихейский смысл

случившегося. Все, что составляло до сих пор гордость и неотъемлемые

привилегии аристократической богемы -- вкус, изящество жестов, умение

изъясняться уголками губ, катастрофическое остроумие, цинизм из страдания,

инфракрасные и ультрафиолетовые частоты восприятия, вся 'демоническая'

техника маргиналов и отщепенцев трансформируется здесь в моральность,

которая вдруг начинает потрясать с такою же силой, как до этого потрясало

только искусство. Моральность, подчиняющуюся уже не окрикам категорического

императива, а неизреченным воздыханиям своего мусического вдох-новения,

словно бы речь шла -- все еще -- о художественных шедеврах, но нет же -

больше, чем о художественных шедеврах, ибо художественные шедевры

вынашиваются годами, -- о шедеврах каждодневных и сиюминутных, ибо если свою

художническую свободу я делю с капризным гением вдохновения, трепетно ожидая

изо дня в день, когда он схватит меня за волосы, повернет к рассвету и

скажет: 'Рисуй, что видишь!', то моральную свою свободу я не делю уже ни с

кем, и значит, мое моральное вдохновение зависит не от случая или

неисповедимых прихотей моего дионисического компаньона, а от собственного

моего -- но просветленного мыслью! но опомнившегося! но умного! -- воления.

*В письме к г-же д'Эпине от 26 апреля 1777 года: 'Мораль сохранилась

среди людей, потому что о ней мало говориди, и притом никогда в

дидактическом тоне: всегда красноречиво или поэтично. Если иезуитам

вздумается свести ее в систему, они ее ужасно изувечат. По сути, добродетель

-- это энтузиазм'. Соrrepondence inedite de l'abbe Galiani, Paris, 1818,1.

2, р. 437.

Моральная гениальность -- ив этом ее граничащая с чудом несравненность

-- не элитарна и избирательна, а повсеместна и повседневна, как евангельские

притчи, рассвечивающие таинства Космоса сценками из быта; она возможна

ежемгновенно, и норма ее, стало быть, не пушкинско-блоковское: 'Сегодня я

гений', трагически беспомощно уязвляемое провалами 'вчерашнего' и

'завтрашнего' дня, когда 'сегодняищний' гений приумножал вчера свой

дон-жуанский список, дабы снискать себе завтра участь 'невольника чести', а

некая непрерывность гениальных состояний, изживаемых не вчера или сегодня в

миги головокружительной вознесенности над бытом, а всегда и в самой гуще

быта. Очень странная, невиданная, неслыханная и тем не менее единственно

нормальная мораль. Ибо согласимся: если гениальность могла быть усилиями

демократических психиатров приравнена к ненормальности, то решающее значение

в этом диагнозе оставалось не за научной беспристрастностью, а за

подавляющим большинством противофона: там, где норма декретировалась серым

большинством, яркое меньшинство уже как бы механически отчислялось по

ведомству патологии. Нормативность морали и означала по существу ее

мажоритарность; отсюда щупальца ее простирались в сферу познания, где

подобием моральной общеобязательности выступала общеобязательность

логическая, и только индивидуальное во всем его объеме и исключительности

продолжало быть исключением из правила, влача полулегальное существование в

эстетической ссылке с поражением моральных и познавательных прав.