Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

увы, подтверждало правило; если нельзя было предотвратить

появление Рембрандта, Гете или Бетховена (хотя в XX веке на эту

'нобелевскую' приманку клюнет не одна из крупных научных рыб), то оставалось

распоряжаться их шедеврами; сказать, что серость не выносит яркости вообще

было бы несправедливо; серость не выносит яркости в жизни, зато очень даже

любуется ею на выставках и в концертных залах, где она выставлена напоказ в

целях ублажения и 'эстетического отдыха'. И сколько бы Девятая Симфония

девятибально ни сотрясала Космос, все равно -- лицензии ее ограничены

радиусом действия концертных или грамофонных возможностей; нарушение этого

радиуса чревато вмешательством 'ближних' и всевозможными 'эксцессами'. Но

представим себе теперь диаметрально противоположную картину, когда,

патологичной оказывается именно серость, а нормальной именно гениальность, и

значит, 'моральный большвизм' уступает место 'этическому индивидуализму'.

Тогда Девятая симфония -- и уже безразлично где: в концертной ли зале или...

'в наушниках' -- предстанет не просто эстетическим шедевром, но и нормой

поведения, причем -- повторим это снова -- если в качестве первого она

неповторима, то в качестве второй возможности ее неограниченны и,

следовательно, никак уже не загоняемы в концерт-но-музейный изолятор, разве

что самой жизни пришлось бы стать в таком случае музеем. Моральная фантазия,

моральная геиальность и значит: дионисизм, перенесенный из художественного в

нравственное и вдыхающий уже не пифийские пары, а дух осмыслившей себя

свободы; вспышки этого нравственного дионисизма спорадически, но неотвратимо

прокалывают омертвевшую ткань наших поведенческих трафаретов; я верю -- если

право на фантазию остается в силе и в измерении истории, -- настанет день,

когда ошеломленные историки заговорят о моральном Ренессансе --

'кватроченто' и 'чинквеченто' расцвета морального гения, -- когда, стало

быть, разгениальничавшееся добро станет творить с такою же виртуозностью и в

таких же неисповедимых количествах, как когда-то в любом итальянском городе

и едва ли не на каждом шагу творились бессмертные полотна и скульптуры.

Уясним же себе раз и навсегда, что путь к этому Ренессансу уже проложен, и

никакая сила -- никакие 'масоны' и 'старшие братья' -- не в состоянии его

перекрыть. Ибо сама мораль соединилась здесь со своим извечным антогонистом

-- яркой независимой личностью: во спасение этой последней от аморальности,

а себя самой -- от безликости. Мораль, исповедующая самый что ни на есть

штирнерианский, ницшеанский индивидуализм и в то же время остающаяся верной

букве и духу всех пережитых заповедей: ну да, синайские скрижали Моисея в

исполнении Макса Штирнера! Вы скажете: парадокс? Ничуть не бывало: всего

лишь осмысление слов Христа: 'Не нарушить закон пришел Я, а исполнить'. Это

значит: закон тождественен отныне не автоматическому 'ты должен', а

осмысленно индивидуальному 'я хочу', и если это 'я хочу' достигло своего

совершенолетия у какого-то Макса Штирнера, то следующим шагом, спасающим его

от абсурда бессознательного своеволия, должен быть... путь к Иордани, или

крещение мыслью, после которого индивидуальное хотение неизбежно створяется

с универсальным долгом: не 'люби ближнего', а 'люблю ближнего', ибо так хочу

и не могу иначе. Такая мораль, дошедшая до крайней точки индивидуализма,

естественно перерастает уже индивидуальное и врастает асоциальное. Да,

истина, красота, добро -- но какой же сверхчеловеческой силой нужно было

обладать для того, чтобы воскресить живой потрясающий смысл этой заболтанной

в веках банальности, и притом так, чтобы над нею затрясся от восторга не

какой-нибудь овцеокий Авель, а вчерашний 'отравитель и стилист'**. Толстой,

имевший за плечами исполинский авторитет всемирного гения, и то не избежал

смешков, когда инстинктивно потянулся к 'книге жизни'. Каково же было

молодому, почти безвестному 'доктору философии', которого один маститый

профессор обзывал 'шутом Ницше' и которому другой, с позволения сказать,

'коллега' настоятельно советовал по выходе в свет 'Философии свободы'

прочитать Вундта и Бенно Эрдмана!

И наконец последняя кульминационная 'эврика' этого захватывающего

рассказа о свободе. 'Наихристианнейшая из всех философий' -- так была