Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

притянуть его к себе и себе же уподобить ('продуктом своего

времени', не лишенным сиюминутных эмоций и национальных пристрастий назван

Штейнер в одной из таких статей), прямо используют это кажущееся

'противоречие' и даже заключают отсюда к 'ницшеанству' и 'атеизму' молодого

Штейнера. Вот что получается, когда мозги, натренированные на легком

философском и публицистическом чтении, самонадеянно и менторски вторгаются в

зону эзотерики! А ведь достаточно было вспомнить, что Ариман,

инспирировавший Ницше, -- 'частица силы, желавшей вечно зла, творившей лишь

благое' -- и на сей раз сотворил благое, нанеся смертельный удар

изолгавшемуся в веках христианству и впервые создав тем самым почву для

нового беспредпосылочного христианства, каковым оно выступило позднее в

христологии Штейнера. Восторг автора 'Философии свободы' перед ницшевским

'Антихристом' выглядит в этом свете всего лишь признательностью Геракла

другому герою, очистившему за него авгиевы конюшни; я сказал бы решительнее:

'Антихрист' должен был быть написан, и, не напиши его Ницше, возможно писать

его пришлось бы самому Штейнеру, хотя, слава Богу, этого не произошло.

Повторим еще раз: наше время есть время знания. Здесь и дан камень

преткновения: вся диалектика последующих недоумений и отвращений. Варианты

исчисляются с математической жестокостью: быть христианином значило бы в

наше время либо знать одно и верить в другое, либо знать одно и

прикидываться, что веришь в другое, либо же ничего не знать и просто верить

в другое. Согласимся, что первые два варианта едва ли выдержали бы самую

легкую пробу на христианство; третий -- лютеровское sola fide -- в лучшем

случае дотянул бы до позавчерашнего христианства со всеми вытекающими отсюда

сегодняшними неприличиями. Страшный вывод Ницше, стоивший ему жизни:

следовательно, христианство невозможно, пресекается молодым Штейнером, и --

что особенно важно -- не извне, а имманентно книге 'Антихрист', т.е. в

полном согласии со всеми предыдущими посылками: оно возможно как четвертый

вариант -- не: знать одно и верить в другое, или прикидываться, что веришь в

другое, или ничего не знать, а просто верить в другое, но: ЗНАТЬ ДРУГОЕ.

Тут-то и вырастает перед нами наихристианнейшая 'Философия свободы' с

острием знания, направленным в былую область веры. Наше время, соглашается

Штейнер с Ницше, есть время знания. Да, но что за это знание? -- вот в чем

вопрос. Вопрос, упущенный Ницше и действительно обрекший его на провал:

снаряжаясь в поход против тысячелетних святынь, этот принц Фогельфрай не

пошел в своих теретикопоз-навательных предпосылках дальше наспех

мобилизованного позитивизма и скептицизма. Как будто и здесь сошло бы с рук

гасконское сумасбродство, вознамерившееся на такой лад покорять этот

'Париж'! Ответ 'Философии свободы': христианство возможно как знание, но для

этого необходима христианская теория познания, или, как скажет впоследствии

Штейнер об 'Истине и науке' и 'Философии свободы': мысли Павла в области

теории познания. Павел ('святой -- заступник мышления в христианстве', по

прекрасному выражению А. Швейцера), самый непонятый --

'неудобовразумительный', как отзывается о нем апостол Петр -- и, может быть,

самый одинокий дух из всех, кого когда-либо знала христианская

действительность, покровитель и правозащитник любого рода духовного

бунтарства и диссидентства, нудимого волей к познанию и духом свободы --

непонятый и в этом даже самими бунтарями; Павел, Моисей христианства,

перманентно выводящий живой дух его из нового римско-константинопольского и

какого угодно пленения, когда дух этот оказывается под гипсовой повязкой

форм и оборачивается собственной посмертной маской; Павел, как никто

призывающий 'найтись во Христе', чтобы Мистерия Голгофы свершалась не только

для нас, но и в нас, в каждом индивидуально и каждым в первом лице, этот

Павел, бесстрашный гностик и испытатель глубин, возрождается здесь в новом,

небывалом для себя, но и вполне естественном качестве 'гносеолога'. Может,

когда-нибудь из разрозненных и летучих высказываний Штейнера о павлиан-ской

основе 'Философии свободы' вырастет еще специальый антропософский трактат,

систематизирующий эту бесконечно глубокую параллель и переводящий