Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

предпримет последнюю героическую попытку защитить философию от

позивистического маразма и радикально домыслить ее до первоначал. Здесь не

место говорить о судьбах этой удивительной попытки, позволившей строжайшему

логику вплотную подойти к проблеме 'реинкарнации' и признаться в своем

бессилии продвинуться дальше; заметим лишь: не только феноменологам

предстоит еще углубляться в Штейнера, чтобы достичь настоящей радикальности

в поисках последних оснований, но и антропософам знакомиться с Гуссерлем,

чтобы увидеть, как можно было чисто философски идти штейнеровским путем,

ничего о Штейнере не зная и, по всей вероятности (трагический парадокс!), не

желая знать.

'Философии свободы'. Обратимся еще раз к приведенному выше примеру,

чтобы конкретно понять, что здесь имеется в виду. Гете, мало заботящийся о

каких-то правилах игры, излагает Шиллеру свой опыт, который на поверку

оказывается сверхчувственным. Шиллер поправляет его, говоря, что он

перепутал опыт и идею. Гете отталкивается не от терминов и категорий, а от

индивидуально пережитого, которому он задним числом подыскивает термин

('перворастение'). Шиллер отталкивается именно от терминов и

терминологически предписывает пережитому быть таким-то и таким-то. Термины

суть 'опыт' и 'идея'. В регламенте новой философии 'идея' никак не могла

быть предметом 'опыта', а 'опыт' посягать на 'идею'. Твердо прридерживались

правила: опыт есть всегда чувственный опыт, идея сверхчувственна и играет в

познании не конститутивную роль, а регулятивную (этакий 'аксакал' чистого

разума, морально контролирующий сверху категориальную штамповку чувственных

данных). Познание -- рассудочная мысль -- всегда обращено вниз, на опыт

чувств*; если оно дерзает обратиться вверх, к сфере сверхчувственного, это

значит, по Канту, что оно подпало соблазну злейшей 'трансцендентальной

иллюзии' и отказалось от научности в пользу метафизического шарлатанства**.

Спрашивается: на каком собственно основании внушаются эти

санитарно-полицейские правила? Отчего опыт вогнан в зону чувственного и

может иметь дело только с 'подсвечником, стоящим вот здесь, и табакеркой,

лежащей вон там' (как убийственно охарактеризовал кантовский 'опыт' Гегель)?

Кто дал право этому юристу от познания считать шарлатанами тех, кто по

природе наделен не вкопанной в землю мыслью, а перелетной? Вправе ли крот

критиковать орлов и отказывать их орлиному опыту в реальности? Когда

впоследствии Витгенштейн и многие вслед за ним назовут философию 'болезнью

языка', то -- за вычетом отдельных нигилистических передержек этого диагноза

-- проблема будет схвачена здесь в самой своей сути. Именно болезнь языка:

масса непережеванных понятий и категорий, расстройство мозговых желудочков,

терминологический понос; что, как не воздержание и голодную диету,

предписывает в таких случаях врач! Воздержание от всех догматических

употребляемых терминов и суждений, великий логический пост сознаний,

волящего быть именно со-знанием, а не номенклатурным автоматом, мечущим

комбинации слов -- вот что значит беспредпосылочность, осуществленная в

прологе к 'Философии свободы'. Говоря по аналогии: праксис монашеской

аскезы, перенесенной с тела на мысль, но не как самоцель, а как временное

средство терапии; современный гносеолог -- подвижник мысли, очищающий ее от

дурных терминологических страстей, и гносеология Штейнера представляет собою

в этом пункте возогнанный в логическое праксис 'Добротолюбия'. Продолжая

аналогию: выбор мысли, стоящей перед сватающимися к ней понятиями и

терминами -- выбор юного Франциска: 'La Poverta' -- 'Нищета'; евангельское

'Блаженны нищие духом' допускает, как видим, и гносеологическую

интерпретацию. Говоря конкретно: я не знаю ни что есть опыт, ни что есть

идея, и уже по цепной реакции весь философский глоссарий, усвоенный мною с

университетской скамьи: внешнее и внутреннее, субъективное и объективное,

сущность и явление, случайное и необходимое, причинность, цель, вещь в себе,

свобода воли, материя, дух, душа, тело, субстанция, акциденция, апперцепция;

все это я лишаю временно права голоса, не потому что сомневаюсь в значимости

этого вообще, а потому что хочу сам мыслить их, а не быть у них в дураках