Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

все тому же обремененному

предпосылками мышлению, которое с такой же экзистенциальной отчужденностью

обрабатывает теперь физические данные, с какой прежде (скажем, у Декарта или

Спинозы) оно обрабатывало данные метафизические. Этой спекуляции Штейнер

противопоставляет душевное наблюдение, или чисто внутреннее переживание

мыслительного процесса, описываемое на естественнонаучный лад. Метод

исключительный не только по новизне, но и по экзистенциальной надежности;

нам удалось бы, пожалуй, на мгновение приоткрыть всю его неповторимость,

если бы мы прибегли к скрещению двух несколько неожиданных аналогий. Надо

представить себе Галилея, который переключил бы внимание с факта, скажем,

падающих тел на процесс собственного мышления и делал бы свое дело чисто

по-галилеевски, нисколько не считаясь с кантианскими окриками, как не

считался же он и тогда с окриками схоластическими, предоставляя самому

объекту раскрывать свою природу*. И надо представить себе, с другой стороны,

Мейстера Экхарта, который в самой углубленной точке своих 'Проповедей' вдруг

перешел бы с темы Глубины и Молчания на... основной биогенетический закон и

соответственно изменил бы стиль и форму изложения. В более поздней книге

Штейнера о мистике это будет сформулировано самым радикальным образом:

'Только тот может достичь полного понимания фактов природы, кто познает дух

в смысле истинной мистики'. И дальше: 'Мейстер Экхарт, как и Таулер, а также

и Яков Беме, как и Ангел Силезский, должны были бы ощутить глубочайшее

удовлетворение при взгляде на это естествознание. Тот дух, в котором они

хотели рассматривать мир, в полнейшем смысле перешел в это наблюдение

природы, если только верно понимать последнее... Правда, многие теперь

думают, что пришлось бы впасть в плоский и сухой материализм, если просто

принять найденные естествознанием 'факты'. Я сам стою вполне на почве этого

естествознания. Я ясно чувствую, что при таком рассмотрении природы, как у

Эрнста Геккеля, только тот может опошлить его, кто уже сам подходит к нему с

миром плоских мыслей. Я ощущаю нечто более высокое и более прекрасное, когда

даю действовать на себя откровениям 'Естественной истории творения', чем

когда мне навязывают сверхъестественные чудесные истории различных

вероучений. Ни в одной 'священной' книге я не знаю ничего, что раскрывало бы

мне такие возвышенные вещи, как тот 'сухой факт', что каждый человеческий

зародыш в чреве матери последовательно повторяет вкратце все животные формы,

через которые прошли его животные предки'. Заметим: это говорит человек, уже

пожертвовавший своей свободной профессией не связанного ни какими внешними

формами писателя ради теософского 'ангажемента'**', чрезвычайная резкость

формулировок, подчеркнуто вызывающих и подчеркнуто неосторожных, -- прием,

имитирующий правило Стендаля в столь недавней еще великолепной пробе Ницше:

ознаменовать свое вступление в общество дуэлью. Если кто-либо из нас

способен вообще понять, что значило для автора 'Философии свободы'

вступление в Теософское общество, к чему он -- подчеркнем это со всей силой

-- был вынужден во спасение все той же 'Философии свободы', дабы она не

осталась 'переживанием отдельного человека*, а вошла в мир*, тому эта

резкость покажется не только тактически оправданной, но и единственно

правомерной. Должны же были -- продолжим мы в аналогичном ключе -- эти

длинноволосые святоши и конспираторы гималайских тайн, будущие 'дяди' и

'тетки' Антропософского общества, знать, с кем им предстоит иметь дело!...

Но за частностями тактического поведения проступали мощные контуры

прокинутой в будущее стратегии: 'Результаты душевных наблюдений по

естественнонаучному методу', где душа, ориентирующаяся на естествознание, не

могла уже впадать в трансы всякого рода мистических ощущений, а

естествознание, интерпретируемое душой, последовательно углубляло сухие

факты природы до выблесков духовного опыта.

*Возможно, именно здесь следовало бы искать причину всех позднейших

срывов гуссерлевской феноменологии, самоопроеделившейся с самого начала -- в

чисто штей-неровском смысле -- как теория 'логических переживаний', но

предпочевшей ориентироваться не на естественнонаучный метод, а на

схоластическую традицию. Тут-то и остановили Гуссерля окрики непобежденного