Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

мысли, столкнувшейся с 'творческими

силами природы', не пробивается к конкретному переживанию, а останавливается

на упрямо-трусливом 'вот и все'. Представим себе, что такому остановившемуся

философу попадает в руки мистическая литература, скажем Дионисий Ареопагит.

'Что за чушь!' -- воскликнет он, пробежав глазами несколько страниц.

'Блаженны, -- воскликнет он в лучшем случае, -- все верующие в этих Ангелов,

Архангелов, Архаев и прочая!' Его терминологический слух, воспитанный на

привычно философских и естественнонаучных понятиях, отказывается иметь дело

с подобными сказками (как будто не он почтительно замирает перед сказками

математической физики с ее 'волновыми пакетами', 'черными дырами' и

'очарованными частицами'*.). Спору нет: для него это именно сказки, вот и

все. Но представим себе теперь, что ему удалось бы раскантианизировать свою

мысль и проработать ее в духе 'Философии свободы'. Тогда 'творческие силы

природы' предстали бы ему не в заколдованном круге познавательного

дезертирства, а как изумительное и неназванное переживание мысли, в котором

он опознал бы объективное присутствие Космических Сущностей. Вот тут-то и

ахнул бы он, наткнувшись на Дионисия Ареопагита: 'Так вот оно что! Да это же

то, что я пережил мысленно и для чего не смог подыскать соответствующего

философского понятия!' Философия и естествознание трансформируются тут в

духовную науку, которая нисколько не противоречит физическому эксперименту,

но напротив как раз углубляет его до сущностного самообъяснения. Ведь

фактически и по существу любой физик, геолог, биолог, естествоиспытатель

практикует уже бессознательный оккультизм, или, выражаясь с крупицей

молье-ровской соли, говорит, сам того не ведая, прозой. Вопрос в том, будет

ли его мыслительный уровень соответствовать уровню его экспериментальной или

теоретической техники? Иначе, предпочтет ли его мысль позитивистическому

шезлонгу путь 'Философии свободы'? Если да, то только это и станет настоящей

победой над материализмом и самореализацией познания. Если же нет, то все

равно: оккультизм, выгнанный через дверь, влезет-таки через окно, на этот

раз в уродливейших формах. Смятенные физики заголосят-таки о 'рудиментарной

сознательности элементарных частиц', а их не менее смятенные коллеги-биологи

и вовсе станут пропадать на сеансах 'трансцендентальной медитации'...

Цепь аналогий продолжается дальше. Выясняется, что опыт мысли,

прослеженный до сих пор, имел дело со сверхчувственной основой чувственного.

Еще один шаг, и мысль погружается в чисто духовное, в сферу, переживание

которой обозначается в оккультизме техническим термином 'испытание

воздухом'. Здесь уже приходится опираться не на чувственные манифестации

духовного, а на самое себя. Потрясающий опыт некой перевернутой зеркальной

симметрии ожидает тут мысль, когда она опознает себя уже не в понятийной

форме, ищущей соответствующих чувственных данных, а как ОРГАН ВОСПРИЯТИЯ.

Ибо если, обращенная к чувственному миру, мысль сталкивалась с восприятиями,

которым недоставало нужных понятий, то теперь, повернутая к миру духовному,

она ощущает себя понятием, которому недостает как раз нужного восприятия.

Эту зону мысли Кант обозначил как Grenzbegriff, отрицательно мыслимое

демаркационное понятие, и наложил запрет на выхождение за ее пределы;

инстинктивный страх перед духовным познанием сказался тут со всей силой.

Ведь если познание всегда осуществляется через синтез понятия и восприятия и

если в случае чувственного мира речь идет о чувственных восприятиях, то

познание духовного мира требует соответственно сверхчувственных восприятий.

Мысль 'Критики чистого разума', отождествившая себя с пустой логической

формой, в ужасе отшатывается от таковых; мысль 'Философии свободы', всегда

интуитивная, а значит, соединяющая в себе форму и содержание, только и

взыскует таковых. Мысль как орган восприятия', по аналогии с глазом,

воспринимающим цвет, и ухом, воспринимающим тон, мы говорим: если цвет и тон

суть объекты восприятия для глаза и уха, то и мысль имеет свои объекты

восприятия, не менее реальные, а при достаточном опыте и более реальные, чем

цвет и тон, и эти объекты восприятия мысли суть идеи. Идеи -- повторим это

тысячу раз -- не вычитанные из какой-либо 'священной книги' или услышанные