Петр Демьянович Успенский

В поисках чудесного. Фрагменты неизвестного учения 2

'молчание'. Я в данном

случае понял, что люди боятся молчания больше всего, что наша склонность к

разговорам возникает из самозащиты, из нежелания что-то увидеть, в чем-то

признаться самому себе.

Я быстро заметил еще одну, более странную особенность квартиры

Гурджиева: здесь невозможно было солгать. Ложь сейчас же становилась явной,

ощутимой, несомненной, очевидной. Однажды пришел какой-то знакомый

Гурджиева, которого я встречал раньше и который иногда приходил на встречи в

группы Гурджиева. Кроме меня в квартире было два или три человека; самого

Гурджиева не было. И вот, посидев Немного в молчании, наш гость принялся

рассказывать, как он только что с кем-то повстречался, как этот последний

рассказал ему чрезвычайно интересные вещи о войне, о возможности мира и так

далее. Внезапно я почувствовал, что он лжет. Никого он не встречал, никто

ничего ему не рассказывал. Он придумывал все это на месте, потому что не мог

вынести молчания.

Глядя на него, я ощущал неловкость; мне казалось, что если я взгляну на

него, он поймет, что мне все известно. Я посмотрел на остальных и увидел,

что и они чувствуют то же самое, и им едва удается сдержать улыбку. Тогда я

глянул на говорившего и увидел, что он один ничего не замечает и продолжает

быстро говорить, все более и более увлекаясь своим предметом и не замечая

взглядов, которыми мы ненароком обменивались друг с другом.

Этот случай не был единственным. Я вспомнил попытки рассказать свою

жизнь, предпринятые летом, а также 'интонации', с которыми мы говорили,

когда пытались скрыть какие-то факты; и понял, что все дело заключается в

интонациях. Когда человек болтает или просто ждет случая начать разговор, он

не замечает чужих интонаций и не способен отличить правду от лжи. Но как

только он успокоится сам, т.е. немного пробудится, он слышит разные

интонации и начинает распознавать ложь.

Мы несколько раз беседовали об этом с учениками Гурджиева. Я рассказал

им о том, что произошло в Финляндии, и о 'спящих', которых видел на улицах

Петербурга. Вид механически лгущих людей здесь, в квартире Гурджиева,

напомнил мне ощущение, вызванное 'спящими'.

Мне очень хотелось представить Гурджиеву некоторых моих московских

друзей, но среди всех, кого я встретил в эти дни, только мой старый товарищ

по газетной работе В. А. А. производил впечатление достаточно живого

человека, хотя, как всегда, был по горло занят работой и носился с одного

места на другое. Но он очень заинтересовался, когда я рассказал ему о

Гурджиеве, и с разрешения последнего я пригласил его к нам на завтрак.

Гурджиев созвал около пятнадцати своих людей и устроил роскошный по тем

временам завтрак - с закусками, пирогами, шашлыком, кахетинским и тому

подобным. Словом, это был один из тех кавказских завтраков, которые

начинаются в полдень и тянутся до самого вечера. Он усадил А. подле себя,

был очень добр к нему, все время занимал его и подливал вина. У меня упало

сердце, когда я понял, какому испытанию подверг своего старого друга. Дело

было в том, что все молчали. А. держался в течение пяти минут, после чего он

заговорил. Он говорил о войне, обо всех наших союзниках и врагах вместе и по

отдельности; он сообщил мнение всех представителей общественности Москвы и

Петербурга по всевозможным вопросам; затем рассказал о сушке овощей для

армии (чем занимался тогда в дополнение к своей работе журналиста), особенно

о сушке лука; затем об искусственных удобрениях, о сельскохозяйственной

химии и химии вообще; о мелиорации, о спиритизме, о 'материализации рук' - и

уж не помню о чем. Ни Гурджиев, ни кто-либо еще не произнесли ни слова. Я

уже собирался заговорить, боясь, как бы А. не обиделся, но Гурджиев бросил

на меня такой свирепый взгляд, что я сейчас же замолчал. К тому же страхи

мои оказались напрасными. Бедный А. ничего не заметил; он так увлекся

собственным красноречием, что со счастливым лицом проговорил за столом, не

останавливаясь ни на мгновение, до четырех часов. Затем он с большим

чувством пожал руку Гурджиеву и поблагодарил его за 'очень интересный

разговор'. Взглянув на меня, Гурджиев незаметно рассмеялся.

Мне было очень стыдно; бедняга А. остался в дураках. Конечно, он не

ожидал ничего подобного и попался. Я понял, что Гурджиев устроил