Говард Ф.Лавкрафт

Шепчущий в ночи

снимок большого черного камня,

найденного в лесах возле Круглого холма. Эйкели фотографировал камень, по

всей вероятности, на столе в своем кабинете, поскольку я смог разглядеть ряд

книжных полок, а на заднем плане бюст Мильтона. Камень был заснят в

вертикальном положении и представлял собой изрезанную поверхность, размером

один на два фута, но у меня не хватает слов, чтобы сказать что-либо

определенное об этих узорах или хотя бы об общей конфигурации всего камня.

Какие геометрические принципы легли в основу его огранки - ибо эго

несомненно была искусственная огранка, - я могу только догадываться; но

скажу без колебаний, что никогда я не видел предмета столь странного и

чуждого нашему миру. Из иероглифов, начертанных на поверхности, очень

немногие был различимы, но один-два вызвали у меня просто шок. Конечно, это

могла быть и фальсификация, ибо есть и кроме меня люди, читавшие чудовищный

"Некрономикон" безумного араба Абдула Альхазреда; но тем не менее я испытал

нервную дрожь, узнав определенные идеограммы, которые, как я знал по своим

исследованиям, связаны с наиболее святотатственными и леденящими кровь

историями о существах, которые вели безумное полусуществование задолго до

того, как были сотворены Земля и другие внутренние миры солнечной системы.

Из пяти оставшихся фотографий три изображали болотистую или холмистую

местность, которая, казалось, несла на себе отпечаток тайных и зловредных

обитателей. Еще одна изображала странную отметину на земле, совсем рядом с

домом Эйкели, которую он сфотографировал наутро после того, как собаки всю

ночь лаяли особенно яростно. Снимок был очень расплывчатый, и по нему трудно

было сказать что-либо определенное; но отпечаток отдаленно напоминал "след

когтя" на голой земле. Последняя фотография изображала само место жительства

Эйкели: аккуратный беленький двухэтажный дом, построенный, вероятно, лет сто

- сто двадцать тому назад, с хорошо подстриженным газоном и обложенной

камнями дорожкой, ведущей к искусно выполненной резной двери в георгианском

стиле. Несколько огромных полицейских псов сидели на газоне у ног человека

приятной наружности с аккуратной седой бородкой, который, как я догадался, и

был сам Эйкели - он же и делал этот снимок, о чем свидетельствовала лампочка

в его руке.

Осмотрев фотографии, я приступил к чтению обширного письма и на

последующие три часа погрузился в пучины неописуемого ужаса. То, что ранее

Эйкели излагал лишь в общих чертах, он описывал подробно, в мельчайших

деталях; представляя длинные списки слов, уловленных ночью в лесу, подробные

описания розоватых существ, шнырявших в сумерках в густых зарослях возле

холмов, а также чудовищные космогонические рассуждения, извлеченные из

собственных научных исследований и бесконечных разговоров с самозванным

безумным шпионом, наложившим на себя руки. Я столкнулся с именами, которые

встречал ранее лишь в контексте самых зловещих предположений - Йюггот,

Великий Цтулху, Тсатхоггуа, Йог-Стохотх, Р"льех, Ньярлатхотеп, Азатхотх,

Хастур, Йян, Ленг, Озеро Хали, Бетмура, Желтый Знак, Л"мур-Катхулос, Брэн и

Магнум Инноминандум - и был перенесен через безвестные эпохи и непостижимые

измерения в миры древних, открытых реальностей, о которых безумный автор

"Некрономикона" лишь смутно догадывался. Мне было сообщено о хранилищах

первичной жизни и о потоках, вытекавших оттуда; и, наконец, о струйках этих

потоков, которые оказались связанными с судьбами нашей планеты.

Я не в силах был собраться с мыслями; и если ранее я пытался многие

вещи объяснять, то теперь начинал верить в самые аномальные и невероятные

чудеса. Массив конкретных доказательств был грандиозен и подавлял, а

спокойная, холодная научная манера Эйкели - в которой не было ни грана

фанатизма, истерики или экстравагантности - сильнейшим образом повлияла на

мое восприятие проблемы и на мои оценки. Когда я отложил письмо в строну, то

уже мог понять опасения автора и был готов предпринять все возможное, чтоб

помешать людям посетить эту дикую местность. Даже сейчас, когда время

притупило мои тогдашние впечатления и во многом стерло из памяти мои

тогдашние сомнения и переживания, даже теперь есть такие фрагменты в письме

Эйкели, которые я не рискну привести и даже не доверю бумаге. Я почти рад,