Александр Горбовский

Тайная власть. Незримая сила

тревогой за близких, иссякло, они "черную бабку" заперли в

хате, заколотили окна и сожгли". По суду, состоявшемуся после этого, трое

участников приговорено было к церковному покаянию, а остальные признаны

невиновными.

На подступах к трону

Знаменитая фраза Людовика XIV "Государство - это я", по поводу которой

публицисты и политологи не могут успокоиться уже почти три столетия, была

совершенно не смешна и отнюдь не шокирующа в то время, когда она была

сказана. В авторитарных системах личность правителя, вождя, монарха,

действительно и совершенно искренне идентифицируется с самой системой, будь

то тоталитарное государство, африканское племя или любая империя.

Благополучие и безопасность правителя понимались как нечто равнозначное

безопасности и благополучию того, что он олицетворял, то есть -

государства. Как ни парадоксально, очевидно, это та самая ситуация, когда в

отличие от демократических систем, охрана такой первой личности может быть

действительно связана с понятием государственной безопасности.

В перечне тех опасностей и угроз, оградить от которых надлежало это первое

лицо, не последнее место занимала опасность порчи и колдовства. Логично,

что в таком авторитарном государстве, каким была Российская империя, этой

стороне безопасности государя уделялись усердие и внимание, которые

значительно превосходили то, что делалось в этом отношении в других странах.

Когда противоборство между царевной Софией и ее братьями Иваном и Петром

Алексеевичем, завершилось в пользу братьев, тут же припомнили глухие толки,

что царевне-де помогала в богомерзких ее делах какая-то бабка-ведунья.

Волнуемые этим слухом, сотни доброхотов-москвичей собрались как-то перед

стрелецким приказом, горя желанием разыскать злодейку-колдунью и

расправиться с ней. Можно догадаться, окажись победительницей царевна

София, а не Петр с братом, не меньшая толпа собралась бы, наверное,

исполненная не меньшей жажды расправы. При этом не сомневаюсь и в том, что

многие лица из одной толпы оказались бы и в другой.

Такие ситуации во все времена выталкивали на поверхность фигуру

сыщика-любителя, доносителя-энтузиаста. Так было и на этот раз, когда в

приказе перед боярином Василием Семеновичем Вольским предстал бравый

молодец поморец Евтюшка. Он, мол, доподлинно знает эту бабку-ведунью.

Предшествуемая Евтюшкой разъяренно-ликующая толпа бросилась, куда он повел,

и выволокла из избы некую Марфушку. Та все отрицала и, даже когда дано ей

было 32 удара кнутом, стояла на том же. Народ в извечной своей жажде

справедливости стал громко требовать ее "огнем жечь крепко". И это было бы

несомненно проделано, не скончайся она сама, не выдержав пытки.

Через двадцать лет зло, сотворенное Евтюшкой, по тому же кругу, вернулось к

нему. Другой наветчик, выкрикнув "слово и дело", показал под пыткой, будто

давал Евтюшка дворцовой постельнице два кусочка воску наговоренного, чтобы

она налепила, где знает, да еще упоминал Евтюшка при том "имя государево

неведомо для чего". Теперь настала очередь поморца. Он тут же был взят в

застенок для дознания, но, так и не успев ни в чем повиниться, не выдержав

пытки, умер. Жена же его на трех пытках держалась упорно, отвергая все

обвинения против своего мужа, не зная даже, что это ничем уже не могло

помочь ему. Но и после этого продолжали ее содержать под стражей, пока

летом 1700 года из Преображенского приказа не вышла бумага: "Бояре

приговорили: Анютку, жену Евтюшки освободить потому, что она в том деле

очистилась кровью".

Особым обстоятельством, и вызвавшим столь большое внимание к этому делу,

было то, что упоминалось в нем "имя государево". Вот почему, выяснив

досконально всю меру опасности и не пресекая ее полностью, никак невозможно

было, чтобы хоть один человек, находящийся под сомнением, получил свободу.

Правило это неукоснительно соблюдалось во всех делах такого рода.

Известно, каким противоборством, а порой и отчаянием встречали нововведения

Петра Первого некоторые его современники. Перемены, рушившие вековой образ

жизни, многими воспринимались как катастрофа их собственного бытия. Поэтому

и впал в такое состояние стольник Андрей Безобразов, когда назначен был

воеводою неведомо куда, на дальний Терек, где-то на самом краю земли.

Ослушаться он не посмел, но сколько мог, постарался задержаться в пути,

посылая с дороги на имя государей Петра и Ивана Алексеевичей такие слезные

прошения: "Едучи на службу, я в пути заскорбел, и от той скорби стал дряхл,