Александр Горбовский

Тайная власть. Незримая сила

помещика

Верещатынского, подвергнутый пытке по подозрению в краже волов, не высказал

никаких наружных признаков страдания, он подписал себе тем самым смертный

приговор. То, что при растягивании членов и при жжении огнем Василий

"проявил завзятое терпение, необычное в человеческом теле" понято было, как

несомненное свидетельство, что он "несомненно имел при себе чары". Вопрос о

пропавших волах был забыт и отброшен. Перед лицом столь неопровержимого

свидетельства этой неожиданно вскрывшейся страшной его вины суд приговорил

его к казни.

Когда в ходе суда при колдунах и подозреваемых находили какие-то рукописи

или книги, "волшебные тетради", их жгли вместе с ними. Само знакомство с

такой литературой, интерес к ней уже служили доказательством причастности к

волшебству, а значит, к наведению болезней и всякого зла. Потому-то указ

1682 года царя Федора Алексеевича об основании в Москве

Славяно-греко-латинской академии, запрещая держать в академии волшебные,

чародейские и богоненавистные книги, предписывал "аще же таковые учители

где обрящутся, и они со учениками, яко чародеи, без всякого милосердия да

сожгутся".

Ничто, как страх перед вредоносным воздействием разного рода колдунов и

чародеев побуждал правительство снова и снова подтверждать свою

беспощадность к ним. Даже Воинский устав Петра 1 в числе прочих воинских

преступлений называл чернокнижие и колдовство. Такой злоумышленник "по

состоянию дела в жестком заключении, в железах, гонянием шпицрутен наказан

или весьма сожжен имеет быть". "... Весьма сожжен имеет быть?" Сегодня

тpуднo судить, сколь преувеличены были опасения по поводу разного рода

чародейств, волшебства и порчи. Единственное, что можно сказать с

уверенностью, это то, что возникли они не из НИЧЕГО и строились не на

пустом месте. Этот страх перед порчей, наговором, сглазом разделяли равно

люди как низкого социального звания, так и верхи общества. Как всегда в

такой ситуации, особую настороженность и подозрение вызывало все

незнакомое, чуждое. Олеарий* рассказывал об иностранце-цирюльнике, имевшем

неосторожность привести с собой в Москву скелет. В глазах москвичей - более

убедительным свидетельство его союза с темными силами не могло и быть.

Костра цирюльнику избежать, правда, удалось, сожгли только скелет. Самому

же ему пришлось спешно бежать из Москвы и вообще из России. В другом случае

во время пожара у немца-художника увидели старый череп. Еще немного, пишет

Олеарий, и самого художника бросили бы в огонь.

Вот почему, когда случалось, что заподозренный в колдовстве не попадал на

костер и не оказывался на плахе, это можно было считать великим везением.

Даже счастьем. Стоило Афанасию Наумову (Афоньке Наумёнку, как именовался он

в сыскном деле) сболтнуть, что он-де умеет готовить колдовское зелье из

лягушачьих костей, как на него тут же заведено было дело, и сам он оказался

в застенке. Там, как легко было догадаться, он быстро сознался не только в

колдовстве и порче, но от боли и ужаса оговорил множество людей.

Дело тянулось более года, после чего бояре рассудили: чтобы другим

неповадно было, надлежит отсечь ему, Афоньке, руку, а также ногу, после

чего сжечь его. Приговор поступил государю, который проявил, однако,

неожиданное и редкое в таких делах милосердие - вместо казни навечно

сослать злодея в Сибирь. Но даже за решеткой и в кандалах Афонька продолжал

быть опасен. Особая "память" за подписью думного дьяка предписывала "его

держати в тюрьме до государева указу с большим же береженьем, чтоб он из

тюрьмы не ушел, и к тюрьме, где он Афонька посажен будет, никаких людей

припускати и говорити с ним ни о чем давати не велети, так же и в дороге,

как его в Сибирь повезут, никаких людей к нему припускати и говорити с ним

никому ни о чем давати не велети ж".

Такими историями, часто с куда менее благополучным исходом, полны папки

архива сыскных дел и Тайной канцелярии. Попавшие по колдовскому делу шли в

застенок, на плаху или костер, не вызывая ни малейшего сочувствия у

современников. Столь велик и небезосновательно, был страх перед творимым

ими злом. С торжеством и ужасом смотрели прохожие на злодея, которого на

телеге везли на казнь, не отличая при том невинного от виноватого.

Одним из тех, кто и сам не без удовольствия, надо думать, наблюдал такие

сцены, был некий Федор Иванов Соколов, по должности подъячий Саранской

воеводской канцелярии. История того, что произошло с ним, сохранилась и

известна из тех же папок сыскных дел, которые упоминал я.