Александр Горбовский

Тайная власть. Незримая сила

три после женитьбы подъячий стал замечать со стороны жены

некоторую холодность. Он попробовал было привязать жену подарками. В 1715

году, съездив по делам службы в Казань, он привез ей "полушлафрок,

объяриновый, померанцевый, кругом обложен сеткою серебряной", за

баснословную цену - 60 рублей. Подарок, очевидно, возымел эффект, но, как

можно полагать, ненадолго.

Столь большие траты, которые позволял себе влюбленный подъячий, шли, как

можно предположить, не из скудного его жалования. На мысль эту наводит тот

факт, что не прошло и года, как претерпел он неприятность по службе и попал

в тюрьму. Неприятность эта повлекла за собой другую, куда более серьезную.

При обыске в платье его найдены были пять "писем" (записок), написанных его

рукой: "На море, на окиане, на острове на Буяне, и тута ходил и тута

гулял..."

"Письма" сочтены были "воровскими, заговорными, еретическими". Допрошенный

по новому делу подъячий показал: "У меня с женою совета не было, что многим

известно. Письма я переписал своею рукой и по часу твердил, чтобы жить с

женою в согласии". Правду ли говорил подследственный или была это хитрая

колдовская уловка, местное начальство окончательно решить не могло, и

подъячий, по важности дела, отправлен был в Петербург. Там время от времени

вызывали его в Синод, где снова и снова допрашивали о "волшебных письмах",

как значится в его деле. Фемида не спешила. Шло время, месяцы складывались

в годы. В 1724 году, как бы условно, он освобожден был из-под караула и

"послан в адмиралтейство на работу". Снова шли годы. В 1727 году

кабинет-секретарь доложил, наконец, о его деле государыне. Решение было

продиктовано тотчас же и подписано ее рукой: "Понеже он пытан безвинно, то

и его безвинное терпение и долголетнее под арестом содержание и по силе

милостивых указов вину его отпустить, а что письма нашлись, яко волшебные,

то для того его, Соколова, послать в Синод, чтобы учинил перед ним

покаяние".

Минул еще год, хмурым ноябрьским утром под караулом Соколов доставлен был в

Большой Успенский собор и под караулом препровожден к самому амвону. Здесь,

в соответствии с суровым церковным правилом, состоялся акт покаяния. После

этого, все так же под караулом он был возвращен в место, где содержался все

эти годы.

Прошел еще год. В августе, наконец, состоялось долгожданное решение Сената:

Соколова освободить, а "волшебные письмишки истребить через палача". Так,

через тринадцать лет вернулся он обратно в Саранск. Дождалась ли его

супруга, из-за равнодушия которой и принял он свою муку, как встретились

они, ничего этого нам знать не дано. Известно только из того же дела, что в

том же решении Сената сказано было, что "жить ему в своем доме в Саранске

безотлучно и в Москве не бывать". Прощенный и оправданный, прошедший

покаяние, он попрежнему продолжал почитаться лицом опасным.

Знаменовало ли появление таких дел с относительно благополучным исходом

известное ослабление гонений на колдунов и насылателей порчи? С полной

уверенностью я бы этого утверждать не стал. Я высказал бы, пожалуй, лишь

предположение, что общее смягчение нравов коснулось, возможно, и этой

сферы. А может, и те, кто в силу исключительных своих способностей могли

наводить порчу и творить наговор, сколько-то реже стали прибегать к этому.

Общая тенденция эта к смягчению не исключала вспышек взаимного ожесточения,

проявлявшихся время от времени. В том числе попыток оградиться от порчи и

зла, как некогда, огнем. Об одном из таких случаев рассказывает

издававшийся в Петербурге "Правительственный вестник":

"В середине января крестьянка Игнатьева приходила в дом к крестьянину

Кузьмину и просила творогу, но в этом ей отказали. Вскоре после этого

заболела его дочь, которая в припадках выкрикивала, что попорчена

Игнатьевой. Такой же болезнью была больна крестьянка деревни Передниково

Марья Иванова. Наконец, в конце января в деревне Врачеве, где жила

Игнатьева, заболела дочь крестьянки Екатерина Зайцева, у которой ранее того

умерла от подобной же болезни родная сестра, выкликавшая перед смертью, что

попорчена Игнатьевой. Муж Зайцевой, бывший солдат и потому грамотный ( в

русской армии солдат учили читать и писать), подал жалобу в местную

полицию. Когда полицейские чины приехали в деревню, крестьяне в один голос

просили, чтобы те защитили их дочерей и жен от "черной бабки". Полицейские

оказались в трудном положении и обещали узнать, что скажет на это

начальство. Крестьяне подождали еще какое-то время, когда же терпение их,