Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

- гениями - праведниками -

пророками.

Смерть Лермонтова не вызвала в исторической Европе,

конечно, ни единого отклика. Но когда прозвучал выстрел у

подножия Машука, не могло не содрогнуться творящее сердце не

только Российской, но и Западных метакультур, подобно тому, как

заплакал бы, вероятно, сам демиург Яросвет, если бы где-нибудь

на берегах Рейна оборвалась в двадцать семь лет жизнь

Вольфганга Гете.

Значительную часть ответственности за свою гибель

Лермонтов несет сам. Я не знаю, через какие чистилища прошел в

посмертии великий дух, развязывая узлы своей кармы. Но я знаю,

что теперь он - одна из ярчайших звезд в Синклите России, что

он невидимо проходит между нас и сквозь нас, творит над нами и

в нас, и объем и величие этого творчества непредставимы в каких

наших предварениях.

Там же творит другое светило: тот, кто был сто лет назад

нашим милым, родным Гоголем.

Задача, которую предчувствовал Пушкин, которую разрешил

бы, вероятно, к концу своей жизни Лермонтов встала перед

Гоголем с исключительной жгучестью.

Никакое сознательное движение вперед невозможно без

осознания несовершенства той стадии, на которой находишься, и

без понимания ее несовершенства.

Сделать так, чтобы Россия осознала свое несовершенство,

несовершенство своей стадии становления, всю неприглядность

своей неозаренной жизни, - это должен был сделать и сделал

Гоголь. Ему был дан страшный дар - дар созерцания изнанки

жизни, и другой: художественной гениальности, чтобы воплотить

увиденное в объективно пребывающих творениях, показуя его всем.

Но трагедия Гоголя коренилась в том, что чувствовал в себе еще

и третий дар, нераскрытый, мучительно требовавший раскрытия, -

а он не знал - и не узнал, - как раскрыть этот третий дар: дар

вестничества миров восходящего ряда, дар проповедничества и

учительства. При этом ему не удавалось осознать различия между

вестничеством и пророчеством; ему казалось, что вестничество

миров Света через образы искусства непременно должно

связываться с высотой этической жизни, с личной праведностью.

Ограниченные, сравнительно с художественной гениальностью,

способности его ума не позволили ему понять несоответствие

между его задачей и формами православно-учительской

деятельности, в которую он пытался ее облечь. Расшатанный и

изъязвленный созерцанием чудищ 'с унылыми лицами'

психофизический состав его существа не выдержал столкновения

между православным аскетизмом и требованиями художественного

творчества, между чувством пророческого призвания и сознанием

своего недостоинства, между измучившими его видения

инфернальных кругов и жгучею жаждою - возвещать и учить о мирах

горних. А недостаточность - сравнительно с Лермонтовым - начала

деятельно-волевого как бы загнала этот жизненный конфликт во

внутреннее пространство души, лишила его необходимых выявлений

вовне и придала колорит тайны последнему, решающему периоду его

жизни.

'Гоголь запостился...', 'Гоголь замолился...', 'Гоголь

заблудился в мистицизме...' Как жалки эти, сто лет не сходящие

со страниц нашей печати, пошлости. Известна картина Репина:

'Самосожжение Гоголя'. В конце концов каждый зритель привносит

в произведение живописи нечто свое, и доказать, что именно он

видит в данной картине нечто такое, чего не видят другие,

невозможно. Среди профессионалов-живописцев эта картина Репина

вызывает иной раз отзывы скорее скептические, а иногда даже

возмущенные. Некоторые полагают, что тут налицо незаконное

вторжение 'литературы' в живопись. Случается слышать и еще

более суровые оценки, усматривающие в этом произведен подмену

духовной трагедии Гоголя какою-то чисто физиологической

коллизией. Я ничего этого не вижу. Я вижу совсем другое. Я

вижу, что ни один человек, о трагедии Гоголя высказывавший свое

суждение, даже такой глубокий аналитик, как Мережковский, не

был так проницателен и глубок, как недалекий и обычно совсем не

глубокий Репин.

Когда, будучи свободным от профессиональных предубеждений,

вглядываешься в эту картину, ощущаешь себя невольно втягиваемым

в душевную пропасть сквозь последовательные психофизические

слои.

Сначала видишь больного, полупомешанного, может быть, даже

и совсем помешанного, изнемогающего в борьбе с каким-то,