Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

нередко, а в XIX веке особенно часто бывает так, что

неугасимое в душе вестника чувство своей религиозно-этической

миссии вступает в конфликт с реальными возможностями его эпохи

и с художественным 'категорическим императивом', свойственным

его дарованию. Такого конфликта не знали Андрей Рублев и

строители храма Василия Блаженного, не знали Суриков и Левитан,

не знал, как это ни странно, даже такой непревзойденный знаток

тысяч других внутренних конфликтов, как Достоевский. Первые -

не могли его знать потому, что их художественные тяготения

совершенно совпадали с конкретными возможностями эпохи и с их

собственной религиозно-этической миссией. Вторые же - сумели

преодолеть неблагоприятный для них психологический климат

своего времени и имели счастье сознавать, что их творения - чем

дальше к зрелости и старости, тем больше - говорят именно о тех

высотах духовности, посланниками которых являлись эти

художники, и предупреждают о тех безднах, кои им дано было

созерцать и о коих предупреждать было завещано.

Внутренний конфликт, о котором я говорю, есть противоречие

тройное, есть борьба трех тенденций:

религиозно-этико-проповеднической, самодовлеюще-эстетической и

еще одной, которую можно назвать тенденцией низшей свободы: это

есть стремление личности осуществить свои общечеловеческие

права на обыкновенный, не обремененный высшими нормативами

образ жизни, вмещающий в себя и право на слабости, и право на

страсти, и право на жизненное благополучие. Этот внутренний

конфликт четко наметился уже в Пушкине. Та цепь его

стихотворений, среди которой мерцают таким тревожным и

сумрачным блеском 'Когда для смертного умолкнет жизни шум',

'Отцы пустынники и жены непорочны', 'Пророк', 'Туда б, в

заоблачную келью' и другие, - это такие разительные

свидетельства зова к духовному подвижничеству, крепнущего в

душе поэта из года в год, что не понять этого может только тот,

кто ни разу в жизни не слыхал этого зова в собственной душе.

Этот внутренний конфликт обострился в Лермонтове, с неимоверной

жгучестью переживался Гоголем и Львом Толстым и превратил

судьбу Блока в трагедию духовного спуска. Подробнее, однако, я

буду говорить об этом в следующих главах.

Скажут, может быть: действительно, подобные противоречия

свойственны были некоторым корифеям литературы русской. Но вот

перед нами литературы других народов. Многие ли и часто ли

найдем мы там подобные конфликты? Многие ли из носителей

крупного художественного дарования вообще осознавали свою

миссию в виде некоего синтеза художественного дарования вообще

осознавали свою миссию в виде некоего синтеза художественного

творчества и духовного подвига?

Исчерпывающий ответ на этот вопрос потребовал бы, конечно,

отдельной, весьма объемистой работы. В рамках же,

предоставленных мне книгой, можно заметить лишь следующее.

Прежде всего, многое зависит от того, какую именно

литературу примем мы к рассмотрению. Конечно, античная

трагедия, например, стоит под знаком если не ясного осознания,

то во всяком случае настойчивого чувства необходимости

возвещать и утверждать реальность высшего порядка. Персидская

поэзия в лице Фирдоуси, Саади, Низами, Руми являет собой

созвездие мистических гениев, учителей души. Вся индийская

литература сплошь, от ведических гимнов до Рабиндраната Тагора,

- это океан религиозно-этических откровений, выраженных языком

художественных образов. Ни малейшего исключения не составляют

ни гении западного средневековья от Эшенбаха до Данте и

Петрарки, ни гении Испании - Сервантес и Кальдерон, ни великие

поэты Англии - Шекспир, Мильтон, Шелли, Кольридж, Китс, не

говоря уже о корифеях литературы немецкой и скандинавской.

Действительно особняком в этом отношении стоит литература

французская, удивительно бедная вестничеством. Но это находится

в теснейшей связи с общей метаисторической трагедией Франции.

Еще в начале XVI века ее дух-народоводитель поднял нечто вроде

бунта против демиургического плана. По-видимому, он желал,

чтобы французский уицраор, незадолго перед тем родившийся, был

санкционирован свыше на объединение романо-католических народов

на основе не католичества, а французской государственности.