Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

перемен или подмен, зияло

такими неизведанными безднами, а из недавнего прошлого еще

отблескивали так предостерегающие огни Смутного времени, что

дух невольно отшатываются вспять, вглубь, к духовно

достоверным, веками освященным формам древности, доставившим

спасение бесчисленному легиону душ - прадедам и прапрадедам.

Таким образом, в XVI веке обозначился, а в XVII

определился духовный процесс чрезвычайной важности. Но можно

было бы очертить следующими взаимно дополняющими определениями:

а) как распад первичной цельности душевного строя;

б) как диалектически неизбежное прохождение через

длительный этап внутренней дисгармонии;

в) как развитие способности к одновременному созерцанию

противоположных духовных глубин;

г) как культурное и трансфизическое расширение границ

личности;

д) как борьба мысли за осмысление метаисторического опыта.

Свидетельствовало бы о полной беспомощности, о

неспособности вникать в существо культурно-исторических

процессов предположение, будто бы данный духовный процесс

оборвался, заглох или замкнулся в старообрядчестве. Напротив:

вся религиозная философия и историософия XIX века от Чаадаева и

славянофилов до Владимира Соловьева, Мережковского и Сергея

Булгакова, вся душевная раздвоенность, все созерцание и

эмоционально-жизненное переживание обоих духовных полюсов,

свойственное как Лермонтову и Гоголю, так - в еще большей

степени - Достоевскому, Врубелю и, наконец, Блоку, являются не

чем иным, как следующими этапами этого процесса.

Проследим это подробнее.

Распад первичной цельности душевного строя достиг в XIX

веке такой глубины, что на его фоне даже исполненная

противоречий, сложно эволюционировавшая личность Пушкина,

прошедшего через противоположные полюсы религиозных и

политических воззрений, кажется нам, однако, цельной

сравнительно с душевным обликом его современников и потомков.

Под знаком внутренней дисгармонии стоит почти все

культурное творчество XIX века. Только к концу его намечается

один из путей ее преодоления - преодоления, однако, ущербного и

чреватого еще более глубокими катастрофами - и в

общеисторическом плане, и в плане личной эсхатологии, то есть

посмертной судьбы человеческих шельтов. Я разумею здесь то

колоссальное движение, у истоков которого возвышаются фигуры

Плеханова и Ленина.

Способность к одновременному созерцанию противоположных

духовных глубин оказывалась не чем иным, как соответствовавшим

новому культурному возрасту нации проявлением в духовной сфере

исконной русской способности к неограниченному размаху: тому

самому размаху, который во времена примитивных и цельных натур

выражался психологически - в слитности душевного склада с ширью

необозримых лесов и степей, эмоционально - в богатырской удали,

а исторически - в создании монолитной державы от Балтики до

Тихого океана. Печорины и Пьеры Безуховы, Ставрогины и Иваны

Карамазовы, герои 'Очарованного странника' и 'Преступления и

наказания' - внуки землепроходцев и опричников, иноков и

разбойников, казачьих атаманов и сжигавших самих себя

раскольников; только разный культурный возраст и разные,

следовательно, сферы размаха.

Это вело к культурному и трансфизическому расширению

границ личности - факту, слишком очевидному, чтобы нуждаться в

каких-либо иллюстрациях или комментариях.

Что же касается борьбы мысли за осмысление

метаисторического опыта, то этим, в сущности, были заняты все

выдающиеся русские умы XIX столетия, и это несмотря на то, что

самое понятие метаистории оставалось еще несформулированным и

даже неосознанным. Разве в размышлениях Белинского по поводу

новой русской литературы не чувствуется усилий прочесть историю

как систему видимых знаков некоего невидимого духовного

процесса? Разве в не имеющей равных исторической эпопее Льва

Толстого народные массы и их вожди не становятся проявлениями и

даже орудиями запредельных сил? Разве в исторических концепциях

Достоевского не брезжит непрерывно этот потусторонний свет,

превращающий исторические перспективы в сдвинутые, опрокинутые,

странные и завораживающие перспективы метаистории? Станет ли

кто-нибудь отрицать этот духовный угол зрения на национальное