Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

сознания этого

человека, естественной для элементарного склада его натуры,

чуждой всякому мистицизму и склонности к самоанализу.

Иррациональное чувство своей царственности требовало

рассудочного обоснования, оправдания. И невозможно было бы

найти обоснование, более правдоподобное, чем то, которое было

сначала подсказано рассудком, а потом слилось с основною идеей.

Таким образом, из ряда вон выходящая судьба Лжедмитрия

определилась (поскольку она вообще определялась причинами

внутренними) двумя факторами: обрывком существа погибшего

родомысла-тирана - и собственным складом характера незнакомца.

Эта несгармонированность и породила действия, не только не

приведенные в соответствие с основной целью, но и фатальным

образом ей противоречившие.

В длинном ряду странных - странных именно своей

элементарностью - ошибок незнакомца две особенно бросаются в

глаза. Одна заключалась, конечно, в тех отношениях, которыми он

связал себя с Мариной, женщиной весьма хитрой, но начисто

лишенной государственного смысла. Известно, что именно Марина

оказалась одним из главных возбудителей конфликта между

Лжедмитрием и московским обществом; именно с ней и за ней

шляхта притащила в Москву навыки безалаберного государственного

быта Польши, всю его анархию, произвол, все его воинствующее

чванство. Другая же ошибка Лжедмитрия состояла в полном

непонимании им своего положения в Москве и в целой цепочке его

промахов во время царствования. Эти промахи (начиная с

помилования Шуйского после раскрытия первого заговора и кончая

демонстративным пренебрежением всеми традициями и навыками

московского уклада) подливали масло в огонь конфликта до тех

пор, пока не привели к катастрофе. Они показывают лишний раз,

как чужеродна была для этой беспечной и, в сущности,

добродушной натуры завладевшая ею жизненная идея.

Метаисторической инстанцией, наиболее активно

проявлявшейся тогда в силах московского общества, оставался,

кроме Велги, ослабевший демон великодержавной

государственности. Он был еще жив, и ничего, кроме смертельной

схватки между двумя уицраорами, не могло произойти в итоге

воцарения Лжедмитрия. Для того чтобы, напрягая силы, погубить

врага в своем географическом средоточии, в Кремле, куда силы

уицраора Польши едва могли дотянуться, Жрутр был еще достаточно

активен. Главное же - сама Велга больше не нуждалась в своем

орудии: расшатав центральную власть в государстве, вмешав в

жизнь страны чужеземные силы, потряся своим самозванством все

привычные нормы и авторитеты в целом поколении русских,

незнакомец отыграл свою роль.

Рассуждения о том, что некоторыми свойствами своего ума

Лжедмитрий стоял выше московского общества того времени и о

том, что если бы не стечение обстоятельств, определивших удачу

государственного переворота в мае 1606 года, царь мог бы

достойно продолжать наиболее прогрессивные начинания своих

предшественников, - с метаисторической точки зрения лишены

смысла. Каковы ни были бы его субъективные намерения,

Лжедмитрий оставался пришлецом, лишенным органических связей с

русской культурой и государственностью. Он не поддерживался на

своем шатком троне ни иерархиями сверхнарода, ни демоном

великодержавия, ни даже той инфрафизической хищницей, чьи силы

помогали ему ранее в борьбе за власть. Неполный год - самый

естественный срок для царствования подобного фантома.

Когда перед метаисториком предстает такой ряд вопросов,

как свидетельства современников о различных темных чудесах над

растерзанным и поруганным телом самозванца, его не интересует,

имели ли место в действительности подобные факты так, как они

описываются. Как искаженно ни преломлялись бы факты в стиле

наивной фантастики магически-религиозным сознанием эпохи, сами

по себе - и даже именно так, как они описываются

современниками, - они говорят о некотором метаисторическом

опыте, пережитом в ту эпоху не единицами, а огромными

человеческими множествами и засвидетельствованном

разнообразными авторами. Сквозь эти образы проступает жгучее

ощущение близости буйствующих потусторонних сил, игралищем

которых был незнакомец. Какие сонмища ликовали над его трупом