Петр Демьянович Успенский

Tertium organum (Часть 2)

произнесла в

слезах: Господи, я недостойна, так как я действительно поднялась на такую

высоту, какой не была достойна. Для меня стало ясно, что за эти полчаса я

служила Богу более действенным образом, чем когда бы то ни было, и как я

даже не смела раньше мечтать. Через меня он свершил нечто -- что именно и по

отношению к кому, не знаю, -употребив на это все страдание, на какое я была

способна.

В то время, как я приходила в сознание, я спрашивала себя, почему в

момент такого глубокого прозрения я ничего не увидели из того, что верующие

называют любовью Божьей, а только одну беспощадность. Тогда я услышала

ответ, который сразу поняла: 'Познание и Любовь -- одно, а страдание мера

их'. Я привожу слова эти в том виде, в каком они для меня прозвучали. После

этого я окончательно вернулась в действительность, в мир, который казался

сном рядом с реальностью того, где я только что была...'

Сайсмонд, о котором упоминает Джемс, рассказывает об интересном

мистическом опыте, пережитом под действием хлороформа:

Когда исчезли ощущения удушья, я почувствовал себя в состоянии забытья.

Потом, как бы в проблесках молнии, являлось отчетливым видением все,

происходящее вокруг меня, но при полном отсутствии чувства осязания. Я

думал, что я на волосок от смерти. И вдруг вспыхнуло в душе сознание Бога.

Он снизошел на меня. Он управлял мною во всей ярко ощутимой реальности

Своей. Он хлынул на меня потоком света... Я не могу описать радости, какую

пережил. По мере того, как с пробуждением возвращалось мое обычное отношение

к миру, это чувство нового отношения к Богу рассеялось. Я сорвался с моего

места и застонал: 'Это слишком ужасно, слишком, слишком ужасно'. Для меня

невыносимо было это разочарование. Проснувшись, я увидел перед собою двух

испуганных хирургов и закричал им: 'Почему вы не убили меня? Почему не дали

мне умереть?...

* * *

Анестезические состояния очень близки к тем странным моментам, которые

переживаются эпилептиками во время припадков. Художественное описание

эпилептических состояний мы находим у Достоевского в 'Идиоте' (с. 240, Спб.,

1894 г.).

'Он задумался между прочим о том, что в эпилептическом состоянии его

была одна степень пред самым припадком, когда вдруг воспламенялся его мозг,

и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его.

Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения,

продолжавшиеся, как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все

волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом,

разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной гармонической

радости и надежды...

Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он

часто говорил сам себе, что ведь все эти молнии и проблески высшего

самоощущения и самосознания, а стало быть и 'высшего бытия', не что иное,

как болезнь... И однако же он все-таки дошел наконец до чрезвычайно

парадоксального вывода. 'Что же в том, что это болезнь?' -- решил он. --

Наконец, какое до того дело, что это напряжение ненормально, если самый

результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже. в

здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает

неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и

восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?' Эти

туманные выражения казались ему самому очень понятными, хотя еще слишком

слабыми. В том же, что это действительно 'красота и молитва', что это

действительно 'высший синтез жизни', в этом он сомневаться не мог, да и

сомнений не мог допустить. Об этом он здраво мог судить по окончании

болезненного состояния. Мгновения эти были именно одним только

необыкновенным усилием самосознания, -- если бы надо было выразить это

состояние одним словом, -- самосознания и в то же время самоощущения, в

высшей степени непосредственного. Если в ту секунду, то есть в самый

последний сознательный момент перед припадком, ему случалось успевать ясно и

сознательно сказать себе: 'Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!' --

то, конечно, этот момент сам по себе и стоил всей жизни... Ведь это самое

бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе, что эта секунда по