Платон

Ф е д о н

умение не увлекаться страстями,

но относиться к ним сдержанно, с пренебрежением,-

не свойственна ли она тем и только тем, кто больше

всех других пренебрегает телом и живет философией?

- Иначе и быть не может.

- Хорошо, - продолжал Сократ. - Если же ты дашь себе труд

задуматься над мужеством и рассудительностью остальных людей, ты

обнаружишь нечто несообразное.

- Как так, Сократ?

- Ты ведь знаешь, что все остальные считают смерть великим злом?

- Еще бы!

- И если иные из них - когда решатся ее встретить - мужественно

встречают смерть, то не из страха ли перед еще большим злом?

- Правильно.

- Стало быть, все, кроме философов, мужественны от боязни, от

страха. Но быть мужественным от робости, от страха - ни с чем не

сообразно!

- Да, разумеется.

- Взглянем теперь на людей умеренных. Если иные умеренны, то и

тут то же самое: они рассудительны в силу особого рода

невоздержности. 'Это невозможно!' - скажем мы, а все же примерно

так оно и обстоит с туповатой рассудительностью. Те, кому она

присуща, воздерживаются от одних удовольствий просто потому, что

боятся потерять другие, горячо их желают и целиком находятся в их

власти. Хотя невозержностью называют покорность удовольствиям, все

же получается, что эти люди, сдаваясь на милость одних удовольствий,

побеждают другие. Вот и выходит так, как мы только что сказали: в

известном смысле они воздержны именно благодаря невоздержности.

- Похоже, что так.

- Но, милый мой Симмий, если иметь в виду добродетель, разве это

правильный обмен - менять удовольствие на удовольствие, огорчение

на огорчение, страх на страх, разменивать большее на меньшее, словно

монеты? Нет, существует лишь одна правильная монета - разумение, и

лишь в обмен на нее должно все отдавать; лишь в этом случае будут

неподдельны и мужество, и рассудительность, и справедливость -

одним словом, подлинная добродетель: она сопряжена с разумением,

все равно, сопутствуют ли ей удовольствия, страхи и все иное тому

подобное или не сопутствуют. Если же все это отделить от разумения и

обменивать друг на друга, как бы не оказалась пустою видимостью

такая добродетель, поистине годная лишь для рабов, хилая и

подложная. Между тем, истинное - это действительно очищение от

всех [страстей], а рассудительность, справедливость, мужество и само

разумение - средство такого очищения. И быть может, те, кому мы

обязаны учреждением таинств [мистерий], были не так уж просты, но на

самом деле еще в древности приоткрыли в намеке, что сошедший в Аид

непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие

посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят

те, кто сведущ в таинствах, 'много тирсоносцев, да мало вакхантов', и

'вакханты' здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только истинные

философы. Одним из них старался стать и я - всю жизнь, всеми силами,

ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем

точно, если то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось

недолго, сколько я понимаю.

Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет; вот почему я

сохраняю спокойствие и веселость: я покидаю и вас, и здешних владык в

уверенности, что и там найду добрых владык и друзей, как нашел их

здесь. И если вам моя речь показалась более убедительной, чем афинским

судьям, это было бы хорошо.

Когда Сократ закончил, заговорил Кебет:

- Вот это - по крайней мере на мой взгляд - сказано прекрасно, кроме

одного: то, что ты говорил о душе, вызывает у людей большие сомнения.

Они опасаются, что, расставшись с телом, душа уже нигде больше не

существует, но гибнет и уничтожается в тот самый день, как человек

умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него, она рассеивается,

словно дыхание или дым, разлетается, и ее уже решительно больше нет.

Разумеется, если бы душа действительно могла где-то собраться сама по

себе и вдобавок избавленная от всех зол, которые ты только что

перечислил, это было бы, Сократ, источником великой и прекрасной

надежды, что слова твои - истина. Но что душа умершего продолжает

существовать и обладает известной способностью мыслить, - это, на мой

взгляд, требует веских доказательств и обстоятельных разъяснений.

- Верно, Кебет, - согласился Сократ. - Что же нам делать, однако? Не

хочешь ли потолковать об этом:

может так быть или не может?

- Очень хочу, - сказал Кебет. - Хочу знать, что ты об этом думаешь.

[Четыре доказательства бессмертия души.