Платон

Ф е д о н

породе,

среди пчел, или, может быть, ос, или муравьев, а не то и вернутся к

человеческому роду, и из них произойдут воздержные люди.

- Да, похоже на то.

- Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом

и не очистился до конца, - никому, кто не стремился к познанию. Потому-

то, милые мои Симмий и Кебет, истинные философы гонят от себя все

желания тела, крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и

бедности в отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и, хотя они в

отличие от властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и

бесславия, доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.

- Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! - воскликнул Кебет.

- Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о о своей душе, а не

холит тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут,

сами не зная куда, а они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя

перечить философии и противиться освобождению и очищению, которые

она несет, они идут за ней, куда бы она ни повела.

- Как это, Сократ?

- Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно

вот что: когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго

связана в теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и

постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетки

тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит философия и всю

грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче любого

блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию

известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее

под свое покровительство и с тихими увещаниями принимается

освобождать, выявляя, до какой степени обманчиво зрение, обманчив слух

и остальные чувства, убеждая отдаляться от них, не пользоваться их

службою, насколько это возможно, и советуя душе сосредоточиваться и

собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она мыслит

о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того,

что она с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из

ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно.

Вот то освобождение, которому не считает нужным противиться душа

истинного философа, и потому она бежит от радостей, желаний, печалей и

страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно

обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием,

он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, - например,

заболевает или проматывается, потакая своим страстям, - но и самое

великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом отчета.

- Какое же это, зло, Сократ? - спросил Кебет.

- А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или

сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно

ясным и предельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною

согласишься, что в первую очередь это относится к вещам видимым.

- Охотно соглашусь.

- А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело

сковывает душу особенно крепко?

- То есть как?

- А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым

она пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною,

заставляя принимать за истину все, что скажет тело. А разделяя представ-

ления и вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно перенимает его правила

и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид чистою - она всегда

отходит, обремененная телом, и потому вскоре вновь попадает в иное тело

и, точно посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в

общении с божественным, чистым и единообразным.

- Верно, Сократ, совершенно верно, - сказал Кебет.

- По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и мужественны те, кто

достойным образом стремится к познанию, а вовсе не по тем, о которых любит

говорить большинство. Или, может, ты иного мнения?

- Нет, что ты!

- Да, душа философа рассуждает примерно так,

как мы говорили, и не думает, будто дело философии -

освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может

снова предаться радостям и печалям и надеть прежние

оковы, наподобие Пенелопы, без конца распускающей

свою ткань. Внося во все успокоение, следуя разуму и

постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и

непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так

именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей