Говард Ф.Лавкрафт

Тварь на пороге

так что он никогда не отправлялся в дорогу один, не принимал

самостоятельных решений и не отваживался брать на себя какую-либо

ответственность. Уже в раннюю пору жизни стало ясно, что ему не суждено

вступить в равную борьбу на поприще бизнеса или в какой-то профессиональной

сфере, однако для него этот факт не представлял трагедии, ибо он получил в

наследство значительное состояние. Достигнув возраста зрелого мужчины, он

сохранил обманчиво мальчишеские черты: светловолосый и голубоглазый, с вечно

свеженьким детским лицом, на котором лишь с превеликим трудом можно было

различить плод его потуг отрастить усы. Голос у него был тихий, и его тело,

не знавшее на протяжении жизни физических упражнений, казалось скорее

юношески нескладным, нежели преждевременно тучным. Благодаря своему

изрядному росту и красивому лицу он вполне мог бы стать завидным женихом,

кабы природная робость не приговорила его к вечному уединению за книгами.

Каждое лето родители увозили Дерби за границу, и он быстро усвоил

модные поветрия европейской учености и стиля. Природный талант Дерби,

имевший сродство с гением Эдгара По, все больше и больше склонял его к

декадентству, прочие же художественные стили и интересы оставляли его

практически равнодушным. В те дни мы частенько вели с ним продолжительные

дискуссии. Я к тому времени уже закончил Гарвард, прошел практику у одного

бостонского архитектора, обзавелся семьей и вернулся в Аркхем, чтобы

заняться там своим делом, обосновавшись в родительском особняке на

Салтонсталл-стрит, ибо мой отец переехал во Флориду для поправления

пошатнувшегося здоровья. Эдвард почти каждый вечер навещал меня, так что я

вскоре начал воспринимать его как одного из домочадцев, У него была особая

манера звонить в дверь или стучать дверным кольцом, и это вскоре стало нашим

тайным сигналом, так что каждый вечер после ужина я привычно прислушивался,

не раздадутся ли знакомые три коротких звонка или стука, за коими после

долгой паузы следовали еще два. Куда реже я отправлялся с визитом к нему и с

завистью рассматривал неведомые мне фолианты в его постоянно растущей

библиотеке.

Дерби окончил курс в Мискатоникском университете в Аркхеме, поскольку

родители ни за что не хотели отпускать его далеко. Он стал студентом в

шестнадцать и закончил полный курс в три года, избрав своей специальностью

английскую и французскую литературу и получив высокие отметки по всем

предметам, кроме математики и других точных наук. С прочими студентами он

общался мало, хотя и с некоторой завистью поглядывал в сторону дерзких или

богемных типов, чей поверхностно- заумный язык и бессмысленно-ироническое

позерство он пытался имитировать и чье легкомысленное отношение к жизни

мечтал перенять.

Сам же он стал фанатичным приверженцем оккультной магической мудрости,

чьими книжными памятниками издавна славилась и славится до сей поры

Мискатоникская библиотека. Вечный обитатель царства фантастического и

необычайного, теперь он нырнул в пучину настоящих рун и загадок, оставленных

легендарной древностью, то ли в назидание, то ли в предостережение потомкам.

Он читал такие сочинения, как пугающую Книгу Эйбона , Невыразимые культы фон

Юнцта, и запретный Necronomicon безумного араба Абдулы Алхазреда, о которых

ни словом не обмолвился родителям. Эдварду было уже двадцать, когда у меня

родился сын, единственный мой ребенок, и мой друг, кажется, был польщен,

узнав, что в его честь я дал новорожденному имя Эдвард Дерби Аптон.

Достигнув двадцатипятилетнего возраста, Эдвард Дерби был уже не по

годам ученым мужем и довольно-таки известным поэтом и писателем-мистиком,

хотя отсутствие связей и опыта общеполезных занятий замедлил его

литературный рост, обусловив подражательный и слишком книжный характер его

сочинений. Я был, возможно, его ближайшим другом, видя в нем неисчерпаемый

кладезь живого теоретизирования, в то время как он обращался ко мне за

советом в любых делах, в каковые ему не хотелось посвящать родителей. Он

продолжал жить в одиночестве скорее вследствие своей застенчивости, душевной

инертности и родительской опеки, нежели по собственной природной склонности,

и в обществе появлялся крайне редко и мимолетно. Когда началась война,