Говард Ф.Лавкрафт

Тварь на пороге

эта дьяволица! даже сейчас Эфраим! Ка-мог! Камог! Омут шогготов

Йа! Шуб-Ниггурат! Козел с легионом младых!.. Пламя пламя по ту сторону тела,

по ту сторону жизни... внутри земли о боже!

Я усадил его обратно в кресло и, когда его истерика сменилась апатией,

влил ему в рот немного вина Он не сопротивлялся, но губы его двигались,

точно он разговаривал сам с собой. Потом я понял, что он пытается привлечь

мое внимание, и приблизил ухо к его рту, чтобы уловить едва слышные слова.

Вот опять... Опять она пытается... Я мог бы догадаться... ничто ее не

остановит... ни расстояния, ни магия, ни смерть... она приходит, и приходит,

как правило, ночью, я не могу уйти от нее, это ужасно... о боже, Дэн, если

бы ты только мог себе представить, как это ужасно..

Когда же он снова впал в апатию, я подложил ему под голову подушки и

дал спокойно заснуть. Врача вызывать я не стал, ибо догадывался, что услышу

относительно душевного здоровья своего друга, и решил по возможности лишь

уповать на природу. Около полуночи он пробудился, и я отвел его наверх в

постель, но утром он ушел. Он бесшумно выскользнул из дома, и его дворецкий,

которому я позвонил, сообщил, что он дома и в волнении расхаживает по

библиотеке.

После этого случая состояние рассудка Эдварда быстро ухудшалось. Больше

он ко мне не приходил, зато я ежедневно его навещал. Он неизменно сидел в

своей библиотеке, уставясь в пустоту с таким видом, будто вслушивался во

что-то, ведомое лишь ему. Иногда он заводил со мной вполне разумный разговор

но на банальные бытовые темы. Всякое упоминание о его несчастье, или о

планах на будущее, или об Асенат приводили его в состояние буйного

помешательства. Дворецкий поведал мне, что ночью с ним часто случаются

пугающие припадки, во время которых он способен нанести себе увечья.

Я имел продолжительные беседы с его врачом, банкиром и адвокатом, и в

конце концов созвал к Эдварду консилиум в составе врача-терапевта и двух его

коллег-психиатров. Реакция на первые же заданные ему вопросы была яростной и

удручающей, и тем же вечером его, отчаянно сопротивляющегося и извивающегося

всем телом, увезли в закрытом автомобиле в Аркхемский санаторий для

душевнобольных. Я сделался его добрым опекуном и дважды в неделю навещал,

чуть не со слезами на глазах выслушивая его безумные вопли и страшным

шепотом монотонно повторяющиеся одни и те же фразы вроде:

Я должен был сделать это... Я должен был сделать... оно мной завладеет!

Вон оно там во тьме... Мама! Мама! Дэн! Спаси меня... спаси меня!

Никто не мог сказать, есть ли надежда на его выздоровление, но я

старался изо всех сил сохранять оптимизм. В любом случае у Эдварда должна

была быть своя крыша над головой, и я перевез его слуг в особняк Дерби, где

он, безусловно, должен был поселиться после выхода из лечебницы. Но я ума не

мог приложить, что же делать с крауниншилдовским домом, со всей этой кучей

сложных приборов и собранием каких-то диковинных вещей, поэтому просто

оставил там все как было попросив слуг Дерби раз в неделю туда наведываться

и прибирать в больших комнатах, а истопнику наказав в эти дни затапливать

печь.

Последний кошмар приключился в канун Сретения о чем, по жестокой иронии

судьбы, возвестил проблеск ложной надежды. Как-то утром в конце января мне

позвонили из лечебницы и сообщили, что к Эдварду внезапно вернулся рассудок.

Его по-прежнему преследовали провалы в памяти, сказали мне, однако ясность

ума бесспорно восстановилась. Разумеется, ему надлежало еще немного побыть

под присмотром врачей, но благоприятный исход дела сомнений не вызывал. И

если все будет хорошо, через неделю его можно выписывать.

Вне себя от радости я поспешил к Эдварду, но, когда сиделка привела

меня в палату, я буквально остолбенел на пороге. Больной встал с постели

поприветствовать меня и с вежливой улыбкой протянул мне руку. В то же

мгновение я увидел, что он находится в том странно возбужденном состоянии,

какое было совершенно чуждо его природе передо мной стоял когда-то ужасно

напугавший меня самоуверенный субъект, который, как сам Эдвард признался мне

однажды, был никем иным, как вторгшимся в его тело иновоплощением Асенат. Я

увидел тот же пылающий взгляд столь похожий на взгляд Асенат и старика

Эфраима, тот же плотно сжатый рот, и, когда он заговорил, я смог различить в