Ницше Фридрих

Так говорил Заратустра

в непостижимое. Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась ты, когда я тебя называл непостижимой. Так говорят все рыбы, -- отвечала ты, -- чего не постигают они, то и непостижимо. Но я только изменчива и дика, и во всем я женщина, и притом недобродетельная: Хотя я называюсь у вас, мужчин, глубиною или верностью, вечностью, тайною. Но вы, мужчины, одаряете нас всегда собственными добродетелями -- ах, вы, добродетельные! Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю я ей и смеху ее, когда она дурно говорит о себе самой. И когда я с глазу на глаз говорил со своей дикой мудростью, она сказала мне с гневом: Ты желаешь, ты жаждешь, ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь! Чуть было зло не ответил я ей и не сказал правды ей, рассерженной; и нельзя злее ответить, как сказав правду своей мудрости. Так обстоит дело между нами тремя. От всего сердца люблю я только жизнь -- и поистине, всего больше тогда, когда я ненавижу ее! Но если я люблю мудрость и часто слишком люблю ее, то потому, что она очень напоминает мне жизнь! У ней ее глаза, ее смех и даже ее золотая удочка -- чем же я виноват, что они так похожи одна на другую? И когда однажды жизнь спросила меня: что такое мудрость? -- я с жаром ответил: О, да! мудрость! Ее алчут и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и ловят сетью. Красива ли она? Почем я знаю! Но и самые старые карпы еще идут на приманки ее. Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе губы и путала гребнем свои волосы. Быть может, она зла и лукава, и во всем она женщина; но когда она дурно говорит о себе самой, тогда именно увлекает она всего больше. И когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась и закрыла глаза. О ком же говоришь ты? -- спросила она. -- Не обо мне ли? И если даже ты прав, можно ли говорить это мне прямо в лицо! Но теперь скажи мне о своей мудрости! Ах, ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое. -- _____________________________ Так пел Заратустра. Но когда пляска кончилась и девушки ушли, он сделался печален. Солнце давно уже село, -- сказал он наконец, -- луг стал сырым, от лесов веет прохладой. Что-то неведомое окружает меня и задумчиво смотрит. Как! Ты жив еще, Заратустра? Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие -- жить еще? -- Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне. Простите мне мою печаль! Вечер настал: простите мне, что вечер настал! .

Надгробная песнь