Ницше Фридрих

Так говорил Заратустра

бабы, стояли на коленях и молились ослу. И вот начал самый безобразный человек пыхтеть и клокотать, как будто что-то неизрекаемое собиралось выйти из него; но когда он в самом деле добрался до слов, неожиданно оказались они благоговейным, странным молебном в прославление осла, которому молились и кадили. И этот молебен так звучал:

Аминь! Слава, честь, премудрость, благодарение, хвала и сила Богу нашему, во веки веков! -- Осел же кричал на это И-А. Он несет тяготу нашу, он принял образ раба, он кроток сердцем и никогда не говорит нет; и кто любит своего Бога, тот бичует его. -- Осел же кричал на это И-А. Он не говорит; только миру, им созданному, он вечно говорит Да: так прославляет он мир свой. Его хитрость не позволяет ему говорить; поэтому бывает он редко не прав. -- Осел же кричал на это И-А. Незаметным проходит он через мир. В серый цвет тела своего закутывает он добродетель свою. Если есть в нем дух, то он скрывает его; но всякий верит в длинные уши его. -- Осел же кричал на это И-А. Какая скрытая мудрость в том, что он носит длинные уши и говорит всегда Да и никогда Нет! Разве не создал он мир по образу своему, т. е. глупым насколько возможно? -- Осел же кричал на это И-А. Ты идешь прямыми и кривыми путями, и беспокоит тебя мало, что нам, людям, кажется прямым или кривым. По ту сторону добра и зла царство твое. Невинность твоя в том, чтобы не знать, что такое невинность. -- Осел же кричал на это И-А. И вот ты не отталкиваешь от себя никого, ни нищих, ни королей. Детей допускаешь ты к себе, и, если злые мальчишки соблазняют тебя, ты говоришь просто И-А. -- Осел же кричал на это И-А. Ты любишь ослиц и свежие смоквы, ты неразборчив на пищу. Чертополох радует сердце твое, когда ты голоден. В этом премудрость Бога. -- Осел же кричал на это И-А.

Праздник осла

1 Но на этом месте молебна не мог Заратустра больше сдерживать себя, сам закричал И-А еще громче, чем осел, и бросился в середину своих обезумевших гостей. Что делаете вы здесь, вы, человеческие дети? -- воскликнул он, поднимая молящихся с земли. -- Горе, если бы вас увидел кто-нибудь другой, а не Заратустра: всякий подумал бы, что вы с вашей новой верою стали худшими из богохульников или самыми неразумными из всех старых баб! И ты сам, ты, старый папа, как миришься ты с самим собою, что в таком образе молишься ослу здесь, как Богу? -- О Заратустра, -- отвечал папа, -- прости мне, но в вопросах Бога я просвещеннее тебя! Так лучше. Лучше молиться Богу в этом образе, чем без всякого образа. Поразмысли об этом изречении, мой высокий друг -- и ты скоро убедишься, что в этом изречении скрывается мудрость. Тот, кто говорил Бог есть дух, -- тот делал до сих пор на земле величайший шаг к безверию: такие слова на земле не легко исправлять! Мое старое сердце бьется и трепещет от того, что еще есть на земле чему молиться. Прости это, о Заратустра, старому благочестивому сердцу папы! -- -- И ты, -- сказал Заратустра страннику и тени, -- ты называешь и мнишь себя свободным духом? И совершаешь здесь подобные идолослужения и обманы? Худшим, поистине, занимаешься ты здесь делом, чем у своих скверных, смуглых девушек, ты, новый верующий и хитрец! Довольно скверно, -- отвечал странник и тень, -- ты прав; но что же делать! Старый Бог еще жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил. Самый безобразный человек виноват во всем: он опять воскресил его. И хотя он говорит, что он его некогда убил, -- смерть у богов всегда есть только предрассудок. -- И ты, -- сказал Заратустра, -- ты, злой старый чародей, что наделал ты! Кто же в этот свободный век будет впредь тебе верить, если ты веришь в подобных богов-ослов? То, что ты делал, было глупостью; как мог ты, хитрый, делать такую глупость! О Заратустра, -- отвечал хитрый чародей, -- ты прав, это была глупость, -- она достаточно дорого обошлась мне. -- И даже ты, -- сказал Заратустра совестливому духом, -- подумай же и приложи палец к своему носу! Разве здесь нет ничего противного твоей совести? Не слишком ли чист дух твой для этих молений и для фимиама этих святош? Есть нечто, -- отвечал совестливый духом и приложил палец к носу, -- есть нечто в этом зрелище, что даже приятно моей совести. Быть может, я не имею права верить в Бога; но несомненно, что Бог в этом образе кажется мне еще наиболее достойным веры. Бог должен быть вечным, по свидетельству самых благочестивых: у кого так много времени, тот не спешит. Так долго и так глупо, как только возможно; с этим можно, однако, идти очень далеко. И у кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и