Ричард Бах

Дар тому, кто рождён летать (Часть 2)

не ухудшая при этом видимости перед ветровым стеклом.

Вокруг нас проплывали, клубясь, большие снежные глыбы, исполинские скалы и бездонные пропасти.

Именно в это время ответ на мой вопрос откуда-то возник и похлопал меня по плечу. Ведь, само небо — это и есть та сказочная земля, к которой мы стремимся, к которой мы летим!

В облаках не встретишь валяющихся баночек из-под пива и сигаретных упаковок. Здесь нет уличных знаков, светофоров и бульдозеров, которые превращают воздух в бетон.

В небе не о чем беспокоиться, потому что всё здесь всегда одно и то же. Но и не скучно, потому что всёе здесь всегда, меняется.

Что вы можете знать об этом! — думал я. — Наше единственное идеальное место — это само небо! Я взглянул на Аэронку и засмеялся.

Мёртвые петли,

голоса и страх смерти

Это должна была быть простая мёртвая петля, фигура высшего пилотажа, которую проделывают высоко над землёй, просто ради удовольствия.

Ветер с рёвом продирался сквозь туго натянутые расчалки моего аэроплана со встречной скоростью сто миль в час, и я поднял нос аэроплана вверх, набирая высоту, затем летел вертикально, затем продолжал взлетать вверх на перевёрнутом самолёте… и вдруг, в верхней точке, двигатель заглох, и я повис на ремнях вниз головой над тридцатью двумя сотнями футов прозрачного и пустого воздуха.

Ручка управления бездействовала в моей руке, а самолёт, лениво переваливаясь с боку на бок, начал медленно выпадать из неба, как гигантская ладья. Песок и солома, которые лежали на дне кабины, посыпались вниз по моим очкам и лицу.

Ветер перестал выть равномерно и стал как-то странно посвистывать. Это напоминало агонию тридцатифутового шмеля.

Нос аэроплана ничто не заставляло обратиться в направлении к земле, двигатель упрямо не заводился, и я впервые в своей жизни оказался пилотом самолёта, который просто падал вниз… его кто-то поднял над землей и отпустил.

Сначала я был раздосадован, затем у меня возникло плохое предчувствие, когда я понял, что механизмы управления не работают, и вдруг меня охватил страх.

Мысли вспыхивали передо мной, как сигнальные ракеты: мой самолёт вышел из-под контроля, и у тебя ещё есть время, чтобы выпрыгнуть с парашютом; но, при этом, мой самолёт разобьётся; это была совсем безобидная петля; я — самый никудышный пилот; почему я не могу управлять падением; ведь самолёты никогда так не падают; нужно направить нос к земле…

Всё это время наблюдатель, находящийся за моими глазами, с интересом следил за происходящим. Его совсем не волновало, останусь ли я жить или погибну. Другая часть меня была панически испугана и вопила, что это очень серьёзно, что ей это совсем не нравится. Что я здесь делаю?

Что я здесь делаю? Я могу поклясться, что этот вопрос обрушивается на каждого пилота, который встречается лицом к лицу с опасностью.

Когда Джон Монтгомери начал отрезать веревку, соединявшую его планер с воздушным шаром, который поднял его над землей, он обязательно спрашивал себя: «Что я здесь делаю?»

Когда Уилбур Райт понял, что не сможет выровнять крылья прежде, чем его Флайер столкнётся с землей; когда пилоты-испытатели понимали, что Иглрок Буллет или Салмсон Скай-Кар после пятнадцати оборотов в штопоре не могут выйти из него; когда пилоты почтовых самолётов, сбившись с пути в тумане над морем, осознавали, что двигатель заглох, использовав последнюю каплю горючего — все они слышали этот вопрос, произносимый внутри испуганным голосом, хотя, возможно, у них не хватило времени ответить на него.

Поговорка гласит, что тот пилот, который утверждает, что никогда не был испуган, — либо глупец, либо обманщик. Наверное, бывают исключения, но их немного.

Когда я учился летать, самым трудным для меня был штопор. Боб Кич обычно сидел спокойно на правом сидении Ласкомба и говорил: «Сделай мне три оборота вправо». Я ненавидел его за это, становился напряженным, как сталь, и с ужасом ожидал тех мгновений, которые должны вот-вот последовать.

Отводя ручку управления назад, я сильно давил на правую педаль, и моё лицо становилось бледным, как старое мыло. Я выдерживал это испытание, прищурив глаза для того, чтобы считать обороты.

Когда я снова возвращался к нормальному полёту, я с болью понимал, что знаю, что он собирается мне сейчас сказать. Он собирается сказать: «А теперь сделай мне три оборота влево». И Кич, сидя рядом со сложенными руками, говорил: «А теперь сделай мне три оборота влево».