Пауло Коэльо

Вероника решает умереть

закончил рассказывать свою историю, был уже поздний вечер, и оба они дрожали от холода.

— Пойдем вовнутрь, — сказал он. — Уже накрыли к ужину.

— В детстве, бывая в гостях у бабушки, я подолгу смотрела на одну картину, которая висела у неё на стене. Это была женщина — Мадонна, как говорят католики. Она парила над миром, простирая к Земле руки, с которых струились лучи света.

Самым любопытным в этой картине для меня было то, что эта женщина стояла ногами на живой змее. Я тогда спросила бабушку: «Она не боится змеи? Ведь змея может укусить её за ногу, и она погибнет от яда!»

А бабушка ответила: «Змея принесла на Землю Добро и Зло, как говорится в Библии. Матерь Божия управляет и Добром, и Злом силой своей любви».

— А какое все это имеет отношение к моей истории?

— Я знаю тебя всего лишь неделю, так что было бы слишком рано говорить: «Я тебя люблю», а поскольку эту ночь я не переживу, говорить тебе это было бы, к тому же, слишком поздно. Но любовь — это и есть великое безумие мужчины и женщины.

Ты рассказал мне историю любви. Если быть откровенной, я считаю, что родители желали тебе всего наилучшего, и именно эта любовь почти совсем разрушила твою жизнь. То, что Мадонна на картине у моей бабушки попирает ногами змею, означает, что у этой любви две стороны.

— Я понимаю, о чём ты говоришь, — сказал Эдуард. — Я спровоцировал электрошок, потому что ты меня совсем запутала. Я боюсь того, что я чувствую, ведь любовь однажды уже разрушила меня.

— Не бойся. Сегодня я просила у доктора Игоря разрешения выйти отсюда и самой выбрать то место, где бы мне хотелось навсегда закрыть глаза. Но увидев, как тебя тащат санитары, я вдруг поняла, что твоё лицо — это и есть то, что я хотела бы видеть последним, покидая этот мир. И я решила не уходить.

Когда ты спал после шока, у меня случился ещё один приступ, и я подумала, что мой час настал. Я смотрела на твое лицо, пытаясь угадать историю твоей жизни, и приготовилась умереть счастливой. Но смерть не пришла — моё сердце снова выдержало, наверное, оттого, что я молода.

Он опустил глаза.

— Не стыдись быть любимым. Я ничего не прошу, только позволь мне любить тебя, играть ещё одну ночь на пианино, если у меня хватит на это сил. А за это я прошу тебя только об одном: если услышишь, как кто-нибудь станет говорить, что я умираю, иди прямо в мою палату. Позволь мне осуществить моё желание.

Эдуард долго молчал, и Вероника решила, что он вновь вернулся в свой отдельный мир. Наконец, он посмотрел на горы за стенами Виллете и сказал:

— Если хочешь выйти, я тебя проведу. Дай мне только время взять пальто и немного денег. И мы сразу же уйдём.

— Это ненадолго, Эдуард. Ты ведь знаешь.

Эдуард не ответил. Он вошёл в помещение и вскоре вышел с пальто.

— Это на целую вечность, Вероника. Дольше, чем все одинаковые дни и ночи, которые я провёл здесь, пытаясь забыть о тех райских видениях. Я почти забыл их, но, похоже, они возвращаются.

— Ну что ж, пойдем. Слава безумцам!

Когда в тот вечер все собрались за ужином, пациенты заметили, что недостает четырех человек.

Н

е было Зедки — но все знали, что после длительного лечения, её выписали, Мари, которая, по-видимому, ушла в кино, как часто бывало, Эдуарда, который, вероятно, ещё не оправился от электрошока.

Вспомнив об этой процедуре, все пациенты почувствовали страх и начали свой ужин в молчании. Но главное — не хватало девушки с зелеными глазами и каштановыми волосами. Той самой, о которой всем было известно, что до конца недели она не доживёт.

О смерти в Виллете открыто не говорили. Но, когда кто-либо исчезал, это все замечали, хотя старались вести себя так, будто ничего не произошло.

От стола к столу начал распространяться слух. Некоторые заплакали, ведь она была полна жизни, а теперь, наверное, лежала в небольшом морге, расположенном с тыльной стороны больницы.

Только самые смелые отваживались проходить мимо, даже в светлые, дневные часы. Там стояли три мраморных стола, и, как правило, один из них всегда был занят новым телом, которое было покрыто простыней.