Говард Ф.Лавкрафт

Комната с заколоченными ставнями

представителей нашего рода, которые виновны в проведении

жутких богохульных опытов и которым отныне уже никогда не будет прощения от

Господа.

Твой дед, Лютер С. Уэтли".

Как это все похоже на деда Лютера! подумал Эбнер, читая письмо вот уже

в третий или четвертый раз, все эти страхи, тайны, недомолвки... Он вдруг

вспомнил, как однажды его мать случайно обмолвилась о тете Сари и тут же

испуганно осеклась, а когда он, Эбнер, подбежал к деду с вопросом: "Дедушка,

а где тетя Сари?", тот посмотрел на внука долгим завораживающим взглядом и

голосом, от которого у него все похолодело внутри, ответил:

- Мой мальчик, в этом доме не принято говорить о тете Сари.

Наверное, тетя Сари когда-то смертельно обидела старика, и с того

времени (еще до появления Эбнера в дедовском доме) она, приходившаяся его

матери родной сестрой, перестала существовать в общепринятом смысле этого

слова от нее осталось только имя. Она была заперта в большой комнате над

мельницей и безвылазно сидела в четырех стенах, за глухими тяжелыми

ставнями, а Эбнеру и его матери было строжайше запрещено даже замедлять

шаги, проходя мимо заколоченной комнаты; и все же однажды мальчик прокрался

к запретной двери и, приложив ухо к замочной скважине, попытался распознать

доносившиеся оттуда звуки. Он услышал не то плач, не то тяжелое дыхание

какого-то огромного, как ему тогда показалось, существа; впрочем, он уже

давно не сомневался в том, что тетя Сари обладает внушительными размерами

достаточно было взглянуть на те объемистые тарелки, которые старый Лютер

дважды в день собственноручно относил в ее комнату: они были наполнены сырым

мясом до самых краев. Должно быть, тетя Сари готовила его сама, коль скоро

дед не утруждал себя этим; слуг же в доме не водилось с тех далеких времен,

когда вышла замуж мать Эбнера, а случилось это вскоре после того, как тетя

Сари вернулась из Иннсмута от своих дальних родственников вернулась сама не

своя.

Эбнер сложил письмо по сгибам и сунул в конверт. Только сейчас он

почувствовал, как сильно устал. Надо забрать вещи из машины, вспомнил он и

направился к стоявшему у веранды автомобилю. Оставив принесенные узлы в

кухне и прихватив лампу, он вышел в коридор и приблизился к закрытым дверям

гостиной. Дед всегда держал ее запертой на ключ и открывал только по случаю

прихода гостей, коими являлись исключительно представители рода Уэтли

носители других фамилий не были вхожи к старому Лютеру.

Раздумывая, где бы ему устроиться на ночь, Эбнер вошел в спальню деда и

увидел большую двуспальную кровать, заботливо прикрытую старыми номерами

"Аркхэм Эдвертайзер" с выцветшей уже типографской краской. Под газетами

оказалось тонкое кружевное покрывало старинной ручной работы наверняка

семейная реликвия Уэтли. Эбнер решил заночевать здесь в конце концов, он

стал новым хозяином дома и с полным правом мог теперь занять ложе своего

предшественника. Перенеся вещи из кухни в спальню, он открыл одно из окон,

присел на краешек кровати и вновь погрузился в раздумья о том, что же

все-таки привело его в Данвич, куда он уже и не чаял когда-нибудь вернуться.

Он чувствовал себя совершенно разбитым. Долгая дорога из Бостона сильно

его утомила, да и лицезрение этого убогого захолустья подействовало на него

не самым лучшим образом. И все же в его внезапном приезде сюда был свой

резон исследования древних тихоокеанских цивилизаций, которыми Эбнер

занимался вот уже много лет, почти свели на нет его скромные сбережения, и

деньги, завещанные старым Лютером, должны были прийтись очень кстати. Нельзя

было забывать и о родственных чувствах все-таки старый Лютер Уэтли, каким бы

суровым и нелюдимым он ни был, приходился Эбнеру родным дедом.

Спальня располагалась в дальнем от улицы углу дома оба ее окна выходили

на реку и была довольно широкой; во всяком случае, она были ничуть не уже

той стороны мельницы, что подходила вплотную к воде. Уставившись в открытое

окно, Эбнер неотрывно смотрел на темную громаду Круглой Горы и снова, как в

далеком детстве, ощущал ее непостижимую разумом одушевленность. Огромные,

буйно разросшиеся вширь деревья нависали над домом, и из их роскошной листвы

в толщу теплого сумрачного воздуха вырывался призывный, как звук колокола,

крик ночной совы. Эбнер забрался в постель и лежал, внимая совиной песне,