Хаксли Олдос

Двери восприятия

отсутствием симпатии. А потом добавил:- Кошачий концерт... многоученый кошачий концерт.- И, наконец, после еще нескольких минут мучений я сказал: - Кого волнуют его чувства? Почему он не может уделить внимание чему-нибудь другому?

В качестве критики того, что, без сомнения, является весьма значительным произведением, мои слова были нечестными и неадекватными-но, не являлись, по-моему, неуместными, Я цитирую их как есть, потому что именно так, находясь в состоянии чистого созерцания, я реагировал на Лирическую сюиту.

Когда она закончилась, исследователь предложил прогуляться по саду. Я охотно согласится, И хотя мое тело, казалось, почти полностью отделилось от моего разума - или, точнее, хотя мое знание о преображенном внешнем мире больше не сопровождалось знанием о моем физическом организме,- я обнаружил, что способен встать, открыл французское окно и лишь с минимальной нерешительностью вышел в сад. Конечно, было странно, ощущать, что я - не тождественно этим рукам и ногам вовне, этому полностью объективному туловищу, шее и даже голове. Это было странно, но к этому быстро привыкаешь. И, так или иначе, тело, по-видимому, было вполне способно следить за собой. Сознательное эго может лишь формулировать желания, которые затем исполняются силами, которыми оно управляет лишь незначительно и которые вообще не понимает. Когда оно делает что-то большее,- когда оно, например, чересчур старается, когда тревожится, когда начинает страшиться будущего - оно снижает эффективность этих сил и может даже довести до того, что, лишенное жизненных сил, тело заболеет. В моем теперешнем состоянии знание не имело отношения к эго: эго, так сказать, было само по себе. Это означало, что физиологический рассудок, управляющий телом, тоже был сам по себе. В течение какого-то времени этот надоедливый невротик, пытающийся в час пробуждения стать полноправным хозяином, благополучно находился в стороне, Через французское окно я вышел в своего рода крытую аллею, затененную отчасти вьющимися розовыми кустами, а отчасти планками в дюйм шириной с просветом в полдюйма между ними, Светило солнце, и тени от планок создавали полосатый узор на земле, скамейке и спинке садового стула, стоявшего в этом конце аллеи. Тот стул- забуду ли я его когда-нибудь? Там, где тени падали на полотняную обивку, полосы темного, но светящегося синего цвета перемежались с раскаленными полосами, столь яркими, что трудно было поверить в то, что они представляли собой не голубое пламя, а что-то иное. В течение, как казалось, неимоверно долгого времени я смотрел, не зная и даже не желая знать, с чем я столкнулся. В любое другое время я увидел бы стул с чередующимися полосами света и тени. Сегодня же объект поглотил концепт. Я был настолько погружен в созерцание, настолько поражен тем, что вижу на самом деле, что не мог знать ни о чем ином. Садовая мебель, планки, солнечный свет и тени - это были не более, чем названия или понятия, чистая вербализация для утилитарных и научных целей уже после совершения события. Событием же был этот непрерывный ряд лазурных топок, разделенных бездонными пропастями горечавки. Оно вызывало невыразимое удивление - удивление, почти граничащее с ужасом. И внезапно я уловил намек на то, что значит быть сумасшедшим. У шизофрении есть свой рай, точно так же, как ад и чистилище. Я помню, что один старый друг, умерший много лет назад, рассказывал мне о своей душевнобольной жене. Однажды на ранней стадии болезни, когда у нее периодически еще был ясный ум, он отправился в больницу поговорить с ней о детях. Она слушала его какое-то время, а потом резко оборвала, Как он смеет тратить время на пару отсутствующих тут детей, когда в действительности, здесь и сейчас, играет роль лишь невыразимая красота узоров, которые он создает своим коричневым твидовым пиджаком всякий раз, когда двигает руками? Увы, этот рай очищенного восприятия, чистого одностороннего созерцания длился недолго. Полные блаженства паузы становились все короче, происходили все реже, пока, наконец, их вообще не стало: остался только ужас.