Хаксли Олдос

Двери восприятия

искусству, старый визионер отличал хорошую вещь, когда ее видел,-кроме, конечно же, творений Рубенов. Это не рисунок,-воскликнул он,-это вдохновение! Мне хотелось, чтобы это был рисунок,- последовал характерный ответ Констебля. Оба были правы. Это был рисунок, точный и правдивый, но в то же самое время это было вдохновение - вдохновение, по крайней мере, такого же высокого порядка, как блейковское. Сосны на вересковой пустоши в самом деле были увидены тождественными Дхармакае. Этот набросок представлял собой передачу -неизбежно несовершенную, но все же глубоко впечатляющую - того, что очищенное восприятие открывает взору великого художника. От созерцания - в традициях Вордсворта и Уитмана - Дхармакаи как ограды и от видений, как у Блейка, удивительных оригиналов у себя в голове современные поэты отошли к исследованию личного - как противопоставленного более чем личному - подсознания и к передаче в предельно абстрактных понятиях не данного, объективного факта, а чисто научных и теологических идей. И нечто сходное произошло в сфере живописи. Здесь мы были свидетелями всеобщего отхода от пейзажа - господствующей формы искусства девятнадцатого века. Это был отход не к иной, внутренней и божественной Данности, которой интересовалось большинство традиционных школ прошлого, к тому архетипическому Миру, где люди всегда находили материал мифов и религий. Нет, это был отход от внешней Данности к личному подсознанию, к духовному миру, более убогому и более замкнутому, чем даже мир личностного сознания. Эти новинки из жести и ярко раскрашенной пластмассы - где я их видел раньше? В любой картинной галерее, выставляющей новейшее нерепрезентативное искусство.

А теперь кто-то достал граммофон и поставил на него пластинку. Я слушал с удовольствием, но не переживал чего-либо, сравнимого с увиденным апокалипсисом цветов и фланели. Услышал ли бы одаренный от природы музыкант откровение, которое для меня было исключительно зрительным? Было бы интересно провести такой эксперимент. Между тем, хотя и не преображенная, хотя и сохраняющая свои нормальные качества и интенсивность, музыка немало привнесла в мое понимание происшедшего со мной и широкого круга проблем, которые оно подняло.

Достаточно странно, но инструментальная музыка оставила меня безучастным. Фортепианный концерт Моцарта до минор был снят после первой части, и его место заняли мадригалы Джезуальдо.

- Эти голоса,- оценивающе заметил я,- эти голоса... они-своего рода мост, связывающий меня с миром людей.

И этот мост оставался, даже когда пелись самые пугающе хроматические из композиций безумного князя. Музыка следовала по намеченному пути сквозь шероховатые фразы мадригала, и одна и та же клавиша не нажималась в двух тактах подряд. У Джезуальдо, этого фантастического персонажа какой-то мелодрамы Вебстера, психологический распад преувеличивался, доводился до крайнего предела - тенденция, свойственная модальной музыке в противоположность полностью тональной. В результате произведения звучали так, словно были написаны поздним Шёнбергом.

-И однако,-произнес я, чувствуя, как мне трудно говорить после прослушивания этих странных производных контрреформаторского психоза, работающего с музыкальной формой позднего средневековья,- и однако не играет роли, что сам он весь раздроблен. Целое находится в беспорядке, но каждый индивидуальный фрагмент упорядочен и представляет некий Высший Порядок. Высший Порядок преобладает даже в распаде. Целокупность присутствует даже в раздробленных кусках. Вероятно, присутствует более явно, чем в каком-нибудь совершенно гармоничном произведении. По крайней мере, тебе не внушается чувство ложной безопасности каким-то чисто человеческим, чисто вымышленным порядком, Нужно полагаться на непосредственное восприятие предельного порядка. Так что, в некотором смысле, у распада могут быть свои преимущества. Но, конечно же, он-опасен, ужасно опасен. Положим, ты не смог бы вернуться из этого хаоса...

От мадригалов Джезуальдо мы перепрыгнули через пропасть в три столетия к Альбану Бергу и его Лирической сюите, - Она,- заявил я наперед,- будет сущим адом. Но, как оказалось, я был неправ. В самом деле, музыка звучала весьма странно. Выуженная из личного подсознания агония следовала за двенадцатитоновой агонией. Но поразило меня лишь существенное несоответствие между психологическим распадом, еще более полным, чем у Джезуальдо, и изумительными средствами,-талантом и техникой - использованными для его выражения.