Платон

Апология сократа

должен. Доказательства этому я вам представлю самые веские, не рассуждения, а то, что

вы дороже цените, — дела. Итак, выслушайте, что со мной случилось, и тогда вы

убедитесь, что даже под страхом смерти я никому не могу уступить вопреки

справедливости, а не уступая, могу от этого погибнуть.

То, что я вам расскажу, тяжело и скучно слушать, зато это истинная правда. Никогда,

афиняне, не занимал я в городе никакой другой должности, но в совете я был. И пришла

нашей филе Антиохиде очередь заседать, в то время когда мы желали судить сразу всех

десятерых стратегов, которые не подобрали тела погибших в морском сражении, —

судить незаконно, как вы все признали это впоследствии. Тогда я, единственный из

пританов, не желал допустить нарушения закона и голосовал против. Когда ораторы

готовы были обвинить меня и отдать под стражу, да и вы сами этого требовали и кричали,

я думал о том, что мне скорее следует, несмотря на опасность, стоять на стороне закона и

справедливости, чем, из страха перед тюрьмой или смертью, быть заодно с вами, так как

ваше решение несправедливо. Это было еще тогда, когда город управлялся народом, а

когда наступило время олигархии, то и тридцать тиранов, в свою очередь, призвали меня

и еще четверых граждан в Круглую палату и велели нам привезти с Саламина саламинца

Леонта, чтобы казнить его. Многое в этом роде приказывали они и другим, желая

увеличить число виновных. Только и на этот раз опять я доказал не словами, а делом, что

мне смерть, попросту говоря, нипочем, а вот воздерживаться от всего несправедливого и

нечестивого — это для меня все. Как ни сильно было это правительство, а меня оно не

испугало настолько, чтобы заставить совершить несправедливость. Когда вышли мы из

Круглой палаты, четверо из нас отправились на Саламин и привезли Леонта, а я

отправился к себе домой. Возможно, меня бы за это казнили, если бы то правительство не

пало в скором времени. И всему этому у вас найдется много свидетелей.

Неужели я, по-вашему, мог бы прожить столько лет, если бы занимался общественными

делами, и притом так, как подобает порядочному человеку, — спешил бы на помощь

правым и считал бы это самым важным, как оно и следует? Никоим образом, афиняне! Да

и никому другому это невозможно. А я всю свою жизнь оставался таким и в

общественных дедах, насколько в них участвовал, и в частных: никогда и ни с кем я не

соглашался вопреки справедливости — ни с теми, которых клеветники мои называют

моими учениками, ни еще с кем-нибудь.

Да я и не был никогда ничьим учителем, а если кто, молодой или старый, желал меня

слушать и наблюдать, как я делаю свое дело, то я никому никогда не препятствовал. И не

то чтобы я, получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково, как богатому

так и бедному, позволяю я задавать мне вопросы, а если кто хочет, то и отвечать мне и

слушать, что я говорю. И если кто из них становится лучше или хуже, я, по

справедливости, не могу за это держать ответ, потому что никого никогда не обещал

учить и не учил. Если же кто утверждает, будто он когда-либо частным образом учился у

меня или слышал от меня что-нибудь, чего бы не слыхали и все остальные, тот, будьте

уверены, говорит неправду.

Но отчего же некоторым нравится подолгу проводить время со мною? Вы уже слыхали,

афиняне, — я вам сказал всю правду, — что им нравится слушать, как я испытываю тех,

кто считает себя мудрым, хотя на самом деле не таков. Это ведь очень забавно. А делать

это, повторяю, поручено мне богом и в прорицаниях, и в сновидениях, и вообще всеми

способами, какими когда-либо еще обнаруживалось божественное определение и

поручало что-либо исполнить человеку. Это не только верно, афиняне, но и легко

доказать: если одних юношей я порчу, а других уже испортил, то ведь те из них, которые

уже состарились и узнали, что когда-то, во времена их молодости, я советовал им что-

нибудь дурное, должны были бы теперь прийти сюда с обвинениями, чтобы покарать

меня. А если сами они не захотели, то кто-нибудь из их домашних — отцы, братья, другие

родственники — вспомнили бы теперь об этом, если только их близкие потерпели от меня

что-нибудь дурное. Да, многие из них в самом деле тут, как я вижу: вот, во-первых,

Критон, мой сверстник и из одного со мною дема, отец вот этого Критобула; затем

сфеттиец Лисаний, отец вот этого Эсхина; вот еще кефисиец Антифон, отец Эпигена; а

вот те, чьи братья подолгу проводили время со мной, — Никострат, сын Феозотида и брат