Платон

Апология сократа

— самого Феодота уже нет в живых, так что он не мог упросить брата; и вот

Парад, сын Демодока, которому Феаг приходился братом; а вот Адимант, сын Аристона,

которому вот он, Платон, приходится братом, и Эантодор, брат вот этого Аполлодора. Я

могу назвать еще многих других, и Мелиту в его речи всего нужнее было сослаться на

кого-нибудь из них, как на свидетеля; если тогда он забыл это сделать, пусть сделает

теперь, я не возражаю, — пусть скажет, если ему есть что сказать по этому поводу. Но вы

убедитесь, афиняне, что, наоборот, все будут готовы помочь мне, развратителю, кто

причиняет зло их домашним, как утверждают Мелит и Анит. У самих испорченных мною,

пожалуй, еще может быть расчет помочь мне, но у их родных, которые не испорчены, у

людей уже пожилых, какое может быть другое основание помогать мне, кроме твердой и

справедливой уверенности, что Мелит говорит ложь, а я говорю правду.

Но довольно об этом, афиняне! Вот, пожалуй, и все, что я могу так или иначе привести в

свое оправдание.

Возможно, что кто-нибудь из вас рассердится, вспомнив, как сам он, когда судился в суде

и не по такому важному делу, как мое, упрашивал и умолял судей с обильными слезами и,

чтобы разжалобить их как можно больше, приводил сюда своих детей и множество

родных и друзей, — а вот я ничего такого делать не намерен, хотя дело мое может, как я

понимаю, принять опасный оборот. Быть может, подумав об этом, кто-нибудь из вас не

захочет меня щадить и, рассердившись, подаст свой голос в сердцах. Если кто-нибудь из

вас так настроен, — я, конечно, не хочу так думать, но если это так, то, по-моему, я

правильно отвечу ему, если скажу:

'Есть и у меня, любезнейший, и какая-никакая семья, тоже ведь и я, как говорится у

Гомера, не от дуба и не от скалы родился, а от людей, так что есть и у меня семья,

афиняне, есть сыновья, даже целых трое, один из них уже подросток, а двое —

малолетних, но тем не менее ни одного из них я не приведу сюда и не буду просить вас об

оправдании'.

Почему же, однако, не намерен я ничего этого делать? Не из-за самомнения, афиняне, и не

из презрения к вам. Боюсь ли я или не боюсь смерти, это мы сейчас оставим, но для чести

моей и вашей, для чести всего города, мне кажется, было бы некрасиво, если бы я стал

делать что-нибудь такое в мои годы и при той репутации, которую я составил, заслуженно

или незаслуженно, — все равно. Принято все-таки думать, что Сократ отличается чем-то

от большинства людей, а если так стали бы себя вести те из вас, кто, по-видимому,

выделяется или мудростью, или мужеством, или еще какою-нибудь доблестью, то это

было бы позорно. Мне не раз приходилось видеть, как люди, казалось бы, почтенные, чуть

только их привлекут к суду, проделывали удивительные вещи, как будто — так они

думают — им предстоит испытать нечто ужасное, если они умрут, и как будто они стали

бы бессмертными, если бы вы их не казнили. Мне кажется, что эти люди позорят наш

город, так что и какой-нибудь чужеземец может заподозрить, что у афинян люди,

выдающиеся своей доблестью, которым они сами отдают предпочтение при выборе на

государственные и прочие почетные должности, — эти самые люди ничем не отличаются

от женщин. Этого, афиняне, вам, которых, как бы то ни было, считают почтенными, не

только не следует делать, но не следует и допускать, если мы станем это делать, —

напротив, вам нужно ясно показывать, что вы гораздо скорее осудите того, кто устраивает

эти слезные представления и делает город сметным, чем того, кто ведет себя спокойно.

Не говоря уже о чести, афиняне, мне кажется, что неправильно просить судью и

просьбами вызволять себя, вместо того чтобы разъяснять дело и убеждать. Ведь судья

поставлен не для того, чтобы миловать по произволу, но для того, чтобы творить суд по

правде; и присягал он не в том, что будет миловать кого захочет, но в том, что будет

судить по законам. Поэтому и нам не следует приучать вас нарушать присягу, и вам не

следует к этому приучаться, иначе мы можем с вами одинаково впасть в нечестье. Не

думайте, афиняне, будто я должен проделывать перед вами то, что я не считаю ни

хорошим, ни правильным, ни благочестивым, — да еще, клянусь Зевсом, проделывать

теперь, когда вот он, Мелит, обвиняет меня в нечестии. Ясно, что если бы я стал вас

уговаривать и вынуждал бы своей просьбой нарушить присягу, то научил бы вас думать,

что богов нет, и, вместо того чтобы защищаться, попросту сам бы обвинял себя в том, что