Говард Ф.Лавкрафт, З.Бишоп

Локон Медузы

заполнил все три могилы.

Из части извести я сделал раствор для побелки, потом взял стремянку и

поставил ее под потолком, сквозь который просочилась кровь. Затем я сжег

почти все предметы из комнаты Марселин, очистив стены, пол и тяжелую мебель.

Также я вымыл аттическую студию, следы и линии, которые вели туда. И все это

время я слышал старую Софи, вопящую в отдалении. Должно быть, дьявол

вселился в это создание, судя по тому, сколь долго продолжался ее крик. Но

она всегда напевала подозрительные вещи. Именно поэтому занятые на полевых

работах негры не испугались и не заинтересовались ею в ту ночь. Я запер

дверь студии и спрятал ключ в своей комнате. Затем я сжег в камине всю свою

испачкавшуюся одежду. К рассвету дом смотрелся вполне нормально, насколько

мог бы решить любой случайный прохожий. Я не осмелился дотронуться до

покрытого мольберта, но запланировал посмотреть на него позже.

Итак, на следующий день возвратились слуги, и я сообщил им, что

молодежь отправилась в Сент-Луис. Никто из полевых рабочих вроде бы не видел

и не слышал ничего особенного, а старая Софонисба прекратила свои вопли с

восходом Солнца. После этого она уподобилась сфинксу и не произносила ни

слова о том, что произошло в ее мрачном сознании накануне днем и ночью.

Позже я сделал ложное заявление о том, что Дени, Марш и Марселин

вернулись в Париж и стали изредка общаться со мной по почте, отправляя

оттуда письма (которые я написал сам, подделав их почерки). В разговорах с

друзьями мне пришлось много лгать или умалчивать о некоторых событиях и

вещах, но я понимал, что люди тайно предполагали, что я что-то скрываю. Я

сфальсифицировал сообщения о смертях Марша и Дени во время войны и позже

сказал, что Марселин ушла в женский монастырь. К счастью, у Марша уже не

было родителей, а его эксцентричные манеры отчуждали его от родственников в

штате Луизиана. Наверное, все сложилось бы намного лучше для меня, если бы я

подчинился здравому смыслу и сжег картину, продал плантацию и вообще

прекратил всякую активную деятельность ввиду своего взбудораженного

перенапрягшегося сознания. Вы видите то, к чему привело мое безумие.

Неурожаи зерновых культур, разошедшиеся один за другим рабочие, дом на грани

полного разрушения, и сам я в качестве отшельника и темы для множества

загадочных баек сельской местности. Никто не ходит здесь после наступления

темноты, да и в любое другое время, и ничего с этим не поделаешь. Именно

поэтому я понял, что вы должны быть чужаком.

А почему я остаюсь здесь? Я не могу полностью раскрыть вам причину

этого. Это слишком близко связано с вещами, находящимися на самом краю

разумной действительности. Возможно, этого бы не случилось, если бы я не

рассмотрел изображение. Я должен был поступить так, как сказал бедный Дени.

Поначалу я твердо намеревался сжечь картину, когда поднялся спустя неделю

после трагедии в запертую студию, но сперва я все же посмотрел - и это все

изменило.

Нет, бесполезно говорить о том, что я видел. Кстати, вскоре вы сами

сможете увидеть это, хотя время и сырость выполнили свою работу. Я не думаю,

что это причинит вам вред, но на меня картина произвела пагубное

воздействие. Я знал слишком многое из того, что это значило.

Дени был прав - картина являла собой самый великий триумф человеческого

искусства со времени Рембрандта, даже будучи незаконченной. Я понял это с

самого начала и осознал, что несчастный Марш выразил этим рисунком свои

главные декадентские принципы. В качестве художника он был тем же, кем был

Бодлер как поэт, - а Марселин была ключом, который размыкал его сокровенную

цитадель гениальности.

Портрет буквально ошеломил меня, когда я снял с него покрывало -

ошеломил прежде, чем я смог понять, чем в целом являлась картина. Ведь это

только отчасти портрет. Марш вполне искренне утверждал, что он нарисовал не

только Марселин, но и то, что он видел сквозь нее и вне нее.

Конечно, она была ключом к картине, но ее фигура образовывала лишь одну

часть во всем изображении. Она была полностью обнажена, кроме той

отвратительной сети волос, обвившихся вокруг нее, и, откинувшись, полулежала

на своего рода скамье или диване, изготовленном в манере, непохожей на любую

известную декоративную традицию. В одной руке она держала кубок чудовищной