Андрей Сидерский

Третье открытие силы

одновременный удар-вертушка второй ногой по скуле отправил меня в спасительную благостно пустую темноту, из которой я теперь выкарабкался, и вот сижу, и, щурясь от безжалостного трескучего света, тупо гляжу на физиономию Василия, который наклонился, и щупает мою щеку, и свистит, и бормочет удивленно:

- Вот это да!.. Как же он теперь домой-то заявится с этаким фингалом?

- Фингал - ерунда... - проговорил голос Альберта Филимоновича. - Вот печень он крепко подставил. Ну, ничего, сейчас залатаем... А ну-ка, Вась, подвинься...

Вставай!

С трудом я поднялся на ноги. Ужасно болело под ребрами, дышать я почти совсем не мог, дрожали колени, и голова была до отказа забита кофейной ватой. Я не мог понять, почему вата - кофейная, но никакое другое определение с ее качеством не ассоциировалось.

Альберт Филимонович встал рядом, держа правую руку ладонью напротив моей печени, а левую - позади меня, там, где сквозной поток электрического ветра вырывался из тела. Через пару минут ветер стих, боль куда-то улетучилась, и я смог глубоко вдохнуть. В голове прояснилось, стены зала из серых снова сделались пролетарско-голубыми. Ужасающей дыры в моем теле больше не было...

Альберт Филимонович взял меня за подбородок и принялся изучать нечто, бывшее на моем лице и ощущавшееся мною как тупая давящая боль.

- Н-да, - сказал он. - Ну что ж, хорошо...

- Чего хорошего? - спросил откуда-то из-за моей спины Васькин голос. - Мать в обморок упадет, если его такого увидит...

- Еще не привыкла? - поинтересовался Альберт Филимонович.

- Так ведь разве привыкнешь?.. Мать все-таки... И потом, таких крутых бланжей у нас еще не было... Чтобы за один раз – и на пол-фэйса... Ну, вы даете!..

Альберт Филимонович ничего не сказал. Пальцами правой руки он пошевелил перед моим лицом - так, словно стягивал что-то в точку. Это движение отозвалось во мне дикой подкожной болью, от которой я едва не взвыл. Нестерпимое жжение собралось в крохотной области на самом выступающем месте скулы. Альберт Филимонович коснулся ее кончиком указательного пальца и боль выплеснулась наружу, оторвалась от моего тела и растаяла, забрызгав его руку и кимоно темной кровью.

- Ну вот, - произнес он. - И никаких бланжей! Маленькая царапинка, через три дня заживет...

Он внимательно осмотрел меня с ног до головы.

Так, печень в порядке, синяк убрали... Пожалуй, все...

Он повернулся и, заставив вздрогнуть ребят, остолбенело наблюдавших за происходящим, громко сообщил:

- Конец тренировки. Можно идти в душ, а завтра и...

И тут он вдруг замолчал, глядя внутрь меня долгим изучающим взглядом. Мы все знали этот взгляд - так смотреть умел только наш учитель. Он, казалось, рассматривал сквозь меня, как сквозь лупу, что-то бесконечно удаленное, но являющееся, тем не менее, частью моего существа. Или моей судьбы... По крайней мере, с его точки зрения. За подобным взглядом неизменно следовало что-нибудь неожиданное. И отнюдь не всегда неожиданность оказывалась приятной.

Все ждали, затаив дыхание.

Когда напряженно затянувшееся молчание сделалось, наконец, невыносимым, Альберт Филимонович медленно и очень тихо произнес:

Завтра ничего не будет... Завтра и послезавтра... В выходные все свободны. Все, идите.

Стоя под душем, я недоумевал. Отменить две самые длинные тренировки... И самые важные - ведь он сам говорил... Странно. Или... Или в выходные случится нечто из ряда вон выходящее...

Видимо, все дело в этой истории с печенью и фингалом... Похоже, именно мне суждено стать главным действующим лицом предстоящих событий.

В выходные что-то произойдет - в этом я уже почти не сомневался. Иначе с чего бы это все внутри меня сжалось в холодный ком от некоторого не совсем радостного предчувствия? Ощущения подобного рода меня никогда не обманывали, ведь недаром же двенадцать лет прошло с того дня, когда я впервые переступил порог этого зала...

Одевшись и затолкав мокрое от пота кимоно в сумку, я вышел из раздевалки. Все уже ушли, и вахтерша тетя Зоя с грохотом заперла за мной тяжелую дверь парадного входа, бурча с белорусским акцентом, что, мол, ходют тут по ночам всякие караты и еробики, нет шоб дома в телевизир глядеть.

На улице было темно, сквозь прозрачный туман сеялся дождик, под фонарем, поблескивая мокрым зонтиком, одиноко маячил Альберт Филимонович.

Вы еще не ушли? - спросил я и ощутил себя идиотом.