А. Стеклянников

Предназночение

было так. И не

было никакой возможности избавиться от вредной привычки каждую ночь умирать

в теле, хотя Саах видел нечто дальше этого...

"... тело пластичное, гибкое, бесконечное может,.. оно может

участвовать во всех путешествиях сознания. Переживания могут быть

тотальными. Более того, только с участием тела они станут абсолютно

тотальными. Возникнет момент, когда человек в теле, не оставив позади трупа,

пройдет сквозь состояние смерти и войдет вдруг в вечную жизнь. Это будет не

усилие, не достижение, а естественная природа тела, ставшего вечным..." Мать

смотрела с фотографии просто, нежно и пронзительно.

Утром они встали, распили кофе, молча собрали вещи, отдали ключи

соседям и вышли на улицу. Они шли по фосфоресцирующему меридиану закрыв

глаза, взявшись за руки,.. Саах нагнулся, поймал за хвост разлинованную

плоскость, - Время, - повернул его поперек его изначального движения. Все

замерло, - всякая причина схватила собственное следствие и удивленно

разглядывала саму себя такой, какой она должна была бы стать через эоны

тысячелетий. Лицом к лицу... Они втроем, продвигаясь в себе, видели все. Но

видели ли это те трое, Саах, Йу и Нат, что неслись в легковушке по мокрому

от росы шоссе в направлении Большого Леса? Те трое, что высадились у первых

корабельных сосен и вошли в молчаливый лес, оставив водителя недоуменно

смотреть им вслед? Тихо исчезли они в чаще, гармонично и бесследно. Тишина

вибрировала, уходя за горизонт широким гладким Путем. По этому Пути они

направились. Самое интересное было то, что они не знали, куда. Если бы они

это знали, они уже были бы там.

x x x

Ему было все равно, с чего начинать, во что верить, как жить и умирать.

Но, странно, он никогда не мог представить себе свой конец, свою смерть.

Отдаваясь потоку мысли, воображения, он уносился в будущее через года и

года, ощущал леса, дома, машины, руки, бьющие его и ладони, ласкающие его;

комнаты, кроватные сетки, бронированные двери с глазками, небо и океаны. Но

дальше... дальше почему-то все терялось в облаке оранжевого света, который

поглощал его, растворяя маленьких Саахов в своей непобедимой субстанции,

оккупируя все, не оставляя места ничему, кроме себя, ни даже маленькой

посторонней пылинке в этом оранжевом засилье... И потом Саах просыпался.

Сколько он ни пытался, он не мог попасть туда в бодрствующем состоянии,

сохранив себя. Будущее оставалось на запоре. И не мудрено...

Они были свидетелями собственного исчезновения в этом огромном лесу.

Как кусочки сахара в ведре воды, они становились все меньше, пока в конце

концов ими не овладела тишина, плотный покой, который уже давно ощущался

снаружи, и вот, наконец, он вошел в них через ставшую пористой и податливой

индивидуальность. Исчезли время и пространство, как функции ограниченного

тюремного существования. Это был один из сюрпризов. Что ждало их дальше?

Глупо было задавать вопросы. Инструмент, задававший вопросы, вдруг стал

спокойным и прозрачным, думать не было нужды. Через два дня, в одно

пасмурное утро, в этот молчащий приемник хлынули ответы на все вопросы в

мире, и стало понятным, зачем нужна была эта тишина, абсолютный нерушимый

покой, вобравший в себя этот неистовствующий поток ответов и каким-то чудом

все же остававшийся неподвижным и непоколебимым, несущим в себе предпосылки

вечности, как мимолетное обещание бесконечного бытия...

- "...каждый камень, каждая травинка разделит всеоб®ятность

бессмертного существования и бесконечного пребывания. Это будет конец

великой иллюзии, миллионнолетней болезни, это будет высочайшее излечение

конечного от своей конечности..."

- "...Мать, это будет теперь? В этот раз?"

- "...Можно сказать, что на этот раз нечто будет сделано. И уже

сделано. Осталось отработать кое-какие привычки, типа: есть, спать, умирать,

кое-в-чем отстрадать... Но все уже сделано..."

Думал ли он о маленьком Саахе, бредущем по лесу с двумя женщинами и

кучей непонятных, ненужных вещей в чемоданах, о голодном измученном Саахе со

сбитыми ногами и тьмой, горящей в бескрайнем взгляде. В его глазах отражался

лес, и само его тело было отражением в озере Мироздания формы его

индивидуальности. Никто не помнил, когда по этому озеру пошла рябь, в