Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

более трудоемкий, чем вручение любой, самой мощной

художественной гениальности.

Что же до гениальности или таланта как таковых, они могут

быть совершенно свободны от задания - возвещать и показывать

сквозь магический кристалл искусства высшую реальность.

Достаточно вспомнить Тициана или Рубенов, Бальзака или

Мопассана. Не снимаются с них лишь требования этики

общечеловеческой да условие - не закапывать свой дар в землю и

не употреблять его во зло, то есть не растлевать духа. Только с

такими требованиями и вправе мы подходить к оценке жизни и

деятельности, скажем, Флобера или Уэллса, Маяковского или

Есенина, Короленко или Горького, Репина или Венецианова,

Даргомыжского или Лядова, Монферрана или Тона. Таким образом,

этические требования, предъявляемые к таланту или гению, -

требования общечеловеческого этического минимума.

В таком случае, уж не является ли требование,

предъявляемое нами к вестнику, требованием этического

максимума? - может возникнуть мысль. Но дело в том, что

предъявлять к кому-нибудь требования, превышающие этический

минимум, у нас нет вообще никаких прав. Только соблюдения в

жизни и творчестве норм этического минимума могли бы мы

потребовать и от вестника. Дело не в наших требованиях, а в

требованиях тех, чьими величайшими усилиями дар вестничества

данному художнику вручен. И, по-видимому, эти требования в

одних случаях оказываются более снисходительными, чем могли бы

быть наши собственные, а в других - гораздо более суровыми.

Отдельные нарушения даже общечеловеческого нравственного

минимума со стороны вестника могут быть в иных случаях

оставлены без последствий; но самые тяжкие последствия влечет

за собой всякое предательство, искажение или замутнение миссии.

Создание 'Орлеанской девственницы' отягчило карму Вольтера

неизмеримо сильнее, чем десятки его неблаговидных поступков в

личной жизни.

'Гений и злодейство - две вещи несовместные'. Трудно

сказать, приглядываясь к историческим фактам, так ли это. Во

всяком случае, с тяжкими пороками, глубокими падениями,

множеством мелких слабостей, даже с проступками против

элементарных нравственных норм художественная гениальность не

только совместна, но в большинстве случаев гений даже не в

состоянии всего этого миновать, по крайней мере в молодости.

Такие люди, как проживший удивительно чистую жизнь Моцарт, -

феноменально редки: это - существа, еще никогда не

воплощавшиеся людьми, а только ангелами и у которых поэтому

дьявольское эйцехоре заключено не в шельте, а только в

эфирно-физических тканях существа, унаследованных от людей -

родителей.

Есть гении, свой человеческий образ творящие, и есть

гении, свой человеческий образ разрушающие. Первые из них,

пройдя в молодые годы через всякого рода спуски и срывы, этим

обогащают опыт своей души и в пору зрелости постепенно

освобождаются от тяготения вниз и вспять, изживают тенденцию

саморазрушения, чтоб в старости явить собой образец личности,

все более и более гармонизирующейся, претворившей память о

своих падениях в мудрость познания добра и зла. Это - Данте,

Леонардо, Сервантес, Гете, Вагнер, у нас - Достоевский. Грани

такой гармонизации своей личности достиг в последние дни жизни

Лев Толстой. В ее направлении двигались, очевидно, Пушкин,

Лермонтов, Чехов. Рано оборвавшаяся жизнь многих гениев не дает

возможности определить с уверенностью потенциальные итоги их

путей. История культуры знает и таких носителей художественной

гениальности или крупного таланта, которые представляли собой

гармоническую личность с самого начала, хотя и не в такой

степени, как Моцарт: Бах, Глюк, Лист, Тулси Дао, Тагор, в

России - Алексей К. Толстой. Знает и таких, подобно

Микеланджело, которые, даже достигнув глубокой старости, не

сумели привести в гармонию ни различных сторон своей личности

между собой, ни своей личности со своей миссией.

Но есть еще ряд гениев нисходящего ряда, гениев

трагических, павших жертвой неразрешенного ими внутреннего

противоречия: Франсуа Вийон и Бодлер, Гоголь и Мусоргский,

Глинка и Чайковский, Верлен и Блок. Трагедия каждого из них не

только бесконечно индивидуальна, она еще так глубока, так