Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

бы на этой стадии вывести нас к подлинной свободе, гласит:

хочу познания. Тут-то и начинается в нас праксис освобождения мысли от

прилипших к ней терминологических самозванцев; свободная мысль, опознавшая в

себе творческие силы мироздания, осознает себя как долг и ответственность

перед Вселенной, которую она уже не только познает, но и созидает. Мы

говорим о человеке: он свободен, если в своих поступках он ведет себя

сообразно собственной природе и не понуждаем никакими внешними

предписаниями. Эта высочайшая истина моментально окутывается тьмой

недоразумений и кривотолков, когда в основе ее лежит не чистая свободная

мысль, а чувства, инстинкты, темные волевые порывы. Целые толпы первых

встречных, от вчерашних еще маменькиных сынков до прожженных авантюристов,

отталкивается от нее, трубя на весь мир: вот и мы действуем сообразно своей

природе, которая изживается так и сяк, и, следова-тельно, мы свободны! Но в

этой такой-сякой свободе нет и грана свободы, а есть лишь наглость

вольноотпущенников, выпрыгнувших из моральной клетки, чтобы плюх-нуться в

лужу аморальных влечений. Ибо для того чтобы жить сообразно собственной

природе, надо природу эту знать, и знать не в низшей эгоистической личине

капризного своеволия, а в первородстве. Что же станет с миром, если миллионы

таких своевольных природ начнут сталкиваться в утверждении собственных 'так'

и 'сякс'? -- гоббсовская 'война всех против всех', по существу лишь 'война

мышей и лягушек'. Но узнать собственную природу и значит научиться

самостоятельно мыслить, т.е. обнаружить в мысли содержание мира и понять: в

мысли я не только созерцаю развитие Вселенной, но и принимаю в нем

деятельное участие. Мышление открывает мне не только вход в мастерскую

Божественных Иерархий, но и выход из нее обратно в мир в качестве уже не

блаженного соглядатая, а сотрудника, обремененного тяжестью мировой

ответственности, но и несущего ее со всей легкостью эвритмическо-го жеста.

'Бремя мое легко есть' -- слово Спасителя, изумительный смысл которого

рассвечивается впервые именно в момент такого познания. Но ведь более чем

очевид-но, что эта мысль уже не есть только мысль, а есть и воля, где отныне

каждое 'я хочу' изживается не в колесе капризов и настроений, а сообразно

собственной божествен-ной природе, бывшей некогда откровением и ставшей

нынче опытом. И отсюда взрыв новой возрожденной свободной морали:, праксис

моральной фанта-зии, этой, пожалуй, самой ослепительной из всех жемчужин,

рассыпанных в 'Фило-софии свободы'. Такие страницы пишутся раз в

тысячелетие, и если на них не сразу откликаются на земле, то отклик небес

раздается во мгновение ока, и отклик этот равен, по прекрасному слову

Достоевского, 'громовому воплю восторга серафимов'. Я не знаю, что

происходило на земле, когда писалась эта книга, но я знаю, что ни в одной

точке земного шара небеса не стояли так близко к земле, как в той, где она

писалась. Подумаем же о том, что здесь случилось, но прежде вспомним, что же

было , раньше. А раньше была мораль, которой можно было следовать или не

следовать, которую можно было соблюдать или нарушать, в которой можно было

усердствовать или не обнаруживать особого рвения, но от которой ни одному

сколько-нибудь значительному, сколько-нибудь живому и 'вкусному' человеку не

дано было -- скажем так -- не зевать. Какая же дьявольская изощренность

потребовалась для того, чтобы придать возвышеннейшим по сути своей истинам

такой до неприличия скучный и пресный вид -- на радость 'тетушкам' всего

мира и на потеху их 'племянникам-сорванцам'*. Мораль-как-казарма,

мораль-как-дрессировка, мораль-как-пугало -- это еще куда ни шло; тут можно

было еще возмущаться, тягаться, бросать перчатки и упрямиться. Но

мораль-как-зевок, мораль-как-средство от бессоницы, мораль-как-целомудрие

начитанной и фригидной уродки -- тут уже бессильно опускались руки.

Въедливый Василий Розанов в заметке, озаглавленной 'о морали' и с припиской:

'СПб.-Киев, вагон', искреннейшим образом засвидетельствовал это бессилие:

'Даже не знаю, через 'ъ' или 'е' пишется 'нравственность'. И кто у нее

папаша был -- не знаю, и кто мамаша, и были ли деточки, и где адрес ее --

ничегошеньки не знаю'. Понятно, что все более или менее живое и самобытное