Густав Майринк

Ангел западного окна

копья. Того самого, о котором я вас столько просила!.. И вы очень серьёзно ошибаетесь, если полагаете, что это атрибут блудливого плебейского Амура. Льщу себя надеждой, что ещё никому и никогда не давала повода заподозрить меня в пошлости. Надеюсь, вы, любезный друг, ещё сегодня узнаете на себе, что такое невидимое копье…

Нагая княгиня с самым естественным видом вышла из своей перламутровой раковины. Её чудесное, безукоризненно пропорциональное тело светло бронзового оттенка, сохранившее свою целомудренную упругость, даже рядом с каменной Исаис выглядело настоящим шедевром. Брошенное на полу платье источало хищный аромат, по крайней мере мне так казалось; этот хорошо мне знакомый, щекочущий нервы запах пантеры в моём и без того уже перевозбужденном состоянии действовал просто оглушающе. Итак, в дальнейших подтверждениях не было нужды: идёт испытание моей силы, момент истины вынесет окончательный приговор подлинности моего призвания.

Непринужденно, с неподражаемой грацией — человеку уже недоступной, её можно встретить ещё только в невинном царстве диких зверей, — слегка опёршись о выступ высокого книжного шкафа, княгиня своим спокойным, удивительно мягким, бархатным голосом продолжала рассказывать о древнем культе Исаис Понтийской, о том, как он развился в тайной секте мифраического жречества.

«Яна! Яна!» — воскликнул я про себя, пытаясь заглушить тёмное, вкрадчивое благозвучие этого голоса, чарующего, несмотря на сугубо научный предмет лекции. Мне показалось, что образ Яны проплыл перед моими глазами в зеленоватой толще; она кивнула мне с печальной улыбкой и расплылась, рассеялась, растворилась в ленивом струении изумрудных вод… Она вновь, как и я сейчас, — «по ту сторону», на дне… Видение исчезло, и восхитительная близость обнаженной Асайи Шотокалунгиной, плавный, равномерный ток её речи окутали меня своими чарами.

Она говорила о мистериях понтийского тайного культа, посвященного Исаис Черной… После глубоких, напряженных медитаций, с чувствами, исступленными немыслимыми духовными оргиями, мисты, облаченные в женские одежды, приближались к богине женской, левой половиной своего тела и символически жертвовали ей свое мужское естество, бросая к её ногам серпы. И только слабовольные вырожденцы — в дальнейшем они уже не допускались к посвящению, путь адептата становился для них закрытым навсегда — в экстатическом галлюцинозе страшного ритуала оскопляли себя. Эти калеки на всю жизнь оставались в преддверии храма, иные из них, придя в себя через некоторое время и с ужасом осознав, осененные прозрением свыше, всю глубину своей духовной катастрофы, в которую их ввергло самозабвенное неистовство ритуального экстаза, кончали самоубийством, и их лярвы, их призраки, их лемуры составляли рабски преданную свиту своей черной, потусторонней повелительницы.

«Яна! Яна!!» — воззвал я вновь de profundis моей души, чувствуя, как ускользает моя внутренняя опора… Вспыхнул объятый пламенем деревянный кол, вокруг которого обвилась тяж`лая от спелых виноградных гроздей лоза…

Глас вопиющего в пустыне… Я слишком хорошо понимал, что Яна далеко, бесконечно далеко от меня; быть может, лежит, погруженная в глубокий сон, беспомощная, отторгнутая, отрезанная от какой либо земной связи со мной.

И тут кипевшая во мне ярость обратилась на меня самого. «Трус! Вырожденец! Духовный кастрат, годный лишь на то, чтобы окончить свою жалкую жизнь подобно фригийскому корибанту! Приди в себя! Опомнись! Полагаться можно лишь на свои собственные силы! Ведь сознание своего Я и есть тот камень преткновения, из за которого идет эта сатанинская схватка! Тебя просто хотят оскопить! Только твоё Я может тебя спасти, а все эти слёзные молитвы к матери и к другим манифестациям материнской сущности: жена, возлюбленная — они лишь переоденут тебя в женское платье, и ты так или иначе останешься жрецом кошачьей богини!..

Асайя Шотокалунгина как ни в чем не бывало продолжала: