Пауло Коэльо

Дьявол и сеньорита Прим

не понравились эти слова. Он попросил помощи у дьявола Шанталь, но тот появился совсем недавно и ещё не мог полностью руководить девушкой.

— И что это меняет?

— Ничего. Мы заключили пари, и я уверен, что выиграю. Но я сознаю всё своё убожество и понимаю, почему стал таким — я считал, что мои несчастья свалились на меня незаслуженно.

Шанталь думала о том, как бы им незаметно выбраться из леса: было ещё раннее утро, но больше оставаться здесь было нельзя.

—Я считаю, что честно заработала свое золото, и заберу его, если только ты мне не воспрепятствуешь, — сказала она. — И тебе советую сделать то же самое: ни тебе, ни мне незачем возвращаться в Вискос; давай спустимся в долину, выйдем на шоссе, поймаем попутную машину, а дальше каждый двинется своим путем.

— Иди. Но знай, что в эту самую минуту жители Вискоса решают, кто должен умереть.

— Может быть. Они будут решать это в течение ближайших двух дней, пока не истечёт срок, а потом ещё два года — спорить о том, кому же быть жертвой.

О, я знаю моих земляков: они нерешительны, когда надо действовать, и неумолимы, когда надо взвалить на кого-то вину. Если ты не вернёшься, они даже не дадут себе труда поспорить, а просто подумают, что я всё это выдумала.

— Вискос ничем не отличается от других городов. Всё, что происходит там, происходит и на других континентах, в других городах, селениях, монастырях — не важно где.

Но ты этого не понимаешь, как не понимаешь и того, что фортуна на этот раз была ко мне благосклонна — я правильно выбрал человека, который мне поможет.

«Да, эту вот девушку, сидящую рядом: она кажется честной и трудолюбивой, а на самом деле, думает лишь о том, как бы отомстить.

Нам не дано увидеть врага — ибо, если мы пойдём до самого конца, то обнаружим, что истинный наш враг — Господь Бог, заставивший нас пройти через всё то, что мы прошли, — и потому мы срываем досаду на неудачи и разочарования на всём, что нас окружает.

И никогда нам не утолить жажду мести, ибо, она направлена против самой жизни».

— О чём мы говорим? — спросила Шанталь, разозлённая тем, что чужестранец, которого она ненавидела больше всех на свете, так хорошо понимает, что творится у неё в душе. — Почему бы не взять золото и не уйти?

— Потому что вчера я понял: предлагая то, что внушает мне наибольшее отвращение — убить человека без причины и мотива, как убили когда-то мою жену и дочерей, — я, на самом деле, хочу спастись.

Помнишь, во время нашей второй встречи я привёл тебе слова одного философа? Того самого, который сказал, что и у Господа Бога есть ад: это его любовь к людям, ибо, отношение людей терзает Его ежесекундно на протяжении всей Его вечной жизни. Помнишь?

Впрочем, этот же философ сказал и кое-что другое: человеку нужна таящаяся в нём скверна — без неё ему не обрести совершенство.

— Не понимаю.

— Раньше я думал только о возмездии. Подобно твоим землякам, я дни и ночи мечтал об этом, строил планы, воображал — и ничего не предпринимал.

Какое-то время я по газетам следил за судьбой людей, которые потеряли своих близких в ситуациях, сходных с моей, но действовали совершенно противоположным образом: они организовывали группы поддержки жертв, боролись за торжество справедливости, проводили кампании — и тем самым показывали, что боль утраты никак и никогда не может быть замещена или исцелена возмездием.

Что ж, я тоже пытался взглянуть на всё происходящее под другим — более великодушным, что ли — углом зрения. И не сумел. А теперь, когда я набрался храбрости, когда дошёл до самого края, то обнаружил в самой глубине этой бездны свет.

— Продолжай, — сказала Шанталь, ибо, она тоже увидела некий свет.

— Я не желаю доказывать, что человечество — извращено и порочно. Я стремлюсь доказать, что подсознательно напрашивался на то, что со мной произошло, — ибо, я — скверный человек, вырожденец и полностью заслужил кару, посланную мне судьбой.

— Ты хочешь доказать, что Бог — справедлив. Чужестранец ненадолго задумался.

— Может быть.

— Я не знаю, справедлив ли Бог. По крайней мере, со мной он поступил не очень-то правильно, и, сильней всего прочего, душу мне исковеркало именно сознание своего бессилия.